Итальянская новелла Возрождения - Джиральди Чинтио

Слуга пошел и аккуратно исполнил это поручение, так что фра Серафино больше не возвращался, но, узнав через несколько дней, что мадонна Аньеза, застигнутая не помню уж каким несчастным случаем, предала дух свой господу, он тотчас же отправился к серу Томено и потребовал у негр завещание. Сер Томено, уже предупрежденный Агабьо о том, что ему надлежало делать, незамедлительно ответил ему, чтобы он шел к Агабьо, которому завещание было публично передано накануне. Монах, ничего не ответив, отправился к нему и, выразив ему должное соболезнование, попросил у него разрешения взглянуть на это завещание. На его просьбу Агабьо ответил, что он-де весьма удивлен, зачем ему понадобилось то, что ему не принадлежит, а когда монах собрался возразить ему, не помню уже что, он приказал ему убираться вон и идти по своим делам.

Доброго брата это нисколько не испугало. Напротив, надеясь, что завещание во многом должно будет оказаться в его пользу, он, не возразив ни слова, отправился к некоему мессеру Никколо, который был прокуратором монастыря, и, передав ему в руки пять сольди через одного из своих агентов, настоятельнейшим образом поручил ему заняться этим делом. Мессер Никколо, долго не задумываясь, тотчас попросил вызвать сера Томено к викарию епископа с тем, чтобы он предъявил копию этого завещания. Как только сер Томено получил вызов, он отправился к Агабьо и поведал ему все как было, почему Агабьо, который только этого и ждал, вместе с ним пошел к викарию епископа, большому своему другу, и рассказал ему все, что произошло и что он решил делать, если только тот на это согласен. Викарий, который, как священник, естественно, недолюбливал монахов, сказал ему, что он весьма охотно на все соглашается. И вот на следующий день, когда наступил назначенный для явки час, фра Серафино со своим прокуратором был тут как тут, с великой настойчивостью требуя завещания. В ответ на это требование Агабьо, выступив вперед, сказал:

— Мессер викарий, я с великой охотой предъявлю его вашему преподобию на том условии, чтобы все, что в нем содержится, точно соблюдалось всеми теми, кто в нем упомянут, кого бы это ни касалось и кто бы они ни были.

— Это разумеется само собой, — отвечал викарий, — ибо законы наши гласят, что всякий испытывающий удобства должен испытывать трудности и неудобства. Так предъявляй же бумагу, ибо этого требует справедливость.

На эти слова Агабьо, вытащив из-за пазухи некую писульку, передал ее нотариусу присутствия, прося, чтобы он ее прочел, и тот так и сделал. Прочитав о назначении наследников и кое-какие другие пункты, которые были включены для приманки врага, он зачитал часть, относящуюся к фра Серафино, которая начиналась так: «А также с целью сохранения имущества моих сыновей и на благо всем вдовицам в Новаре я хочу, чтобы по воле означенных моих сыновей и собственными их руками были нанесены фра Серафино, ныне настоятелю обители святого Назария, пятьдесят ударов ремнем, наилучших и наилучшим способом, каким они сумеют и смогут, затем чтобы он и все прочие ему подобные помнили, что не всегда хорошо уговаривать простодушных старушек и бедных старичков лишать наследства и разорять своих детей для обогащения капелл». От великого смеха, поднявшегося сразу по всему присутствию, нотариус не мог дочитать всего, что там предписывалось; и не спрашивайте меня, как все собравшиеся стали издеваться над бедным настоятелем, который, видя, что он остался с убытком и с носом, хотел было направить свои стопы к обители, намереваясь поднять великий шум перед апостольским престолом, как вдруг Агабьо, схватив его за капюшон и что есть силы вцепившись, закричал:

— Подождите, отец! Куда это вы так спешите? Я, со своей стороны, готов исполнить все, что содержится в завещании, — и, обратившись к викарию и все еще крепко держа монаха за руку, он продолжал: — Мессер судья, прикажите посадить его на кобылку, ибо я намереваюсь выполнить свое обязательство, иначе я пожалуюсь на ваше святейшество и скажу, что со мной обошлись несправедливо.

Но так как викарий считал достаточным то, что успело произойти, и так как он вдобавок, и не без основания, все же считался с занимаемой настоятелем должностью и с орденом братьев миноритов, он, обратившись к Агабьо, полушутя сказал:

— Агабьо, с меня достаточно твоей доброй воли, но отец фра Серафино, принимая во внимание, что это наследство оказалось бы убыточным для обители, не хочет принять его, а раз он не хочет, ты не можешь его к этому принудить. Так дай же ему уйти.

И он отпустил его с самыми хорошими словами, какие только мог найти. А тот, едва почувствовал себя свободным, вернулся домой полный злобы и пробыл там несколько дней, никому не показываясь на глаза от стыда, и никогда больше не уговаривал вдовиц что-либо завещать для капелл, особливо же если у них были взрослые сыновья, вроде тех, от которых ему пришлось молча снести столь великие издевательства. Правда, если верить тому, что мне как-то говорил один из их братии, викарий чуть было не по страдал, и это дело стоило ему больше пятисот флоринов.

Новелла VII[146]

Сестра Аппелладжа, удаляясь в свою келью в то время, когда другие молились, находит особое средство против искушения плоти; а так как оно не понравилось настоятельнице, ее за это изгоняют из монастыря

В Перуджии был, да и поныне существует один монастырь, очень большой и полный благородных перуджинских дам, которые, не зная об этом моем рецепте[147], весьма удалились от устава своего отца св. Бенедикта: действительно, большая часть сестер, а может быть и все, с согласия настоятельницы, только и заботились о том, чтобы получить те удовольствия, которых их лишили либо скудость приданого, либо скупость отцов, либо пристрастие матерей, либо ненависть мачех, либо иные подобные обстоятельства. И дошли они до того, что, казалось, легче можно было найти скромность в любом другом месте, чем в этом монастыре, так что епископ, под влиянием скорее того недовольства, о котором ему все чаще и чаще заявляли местные жители, чем какой-либо собственной его особой заботы и радивости, был вынужден изыскать какое-либо средство против столь гнусного образа жизни. Посему он приказал часть их прогнать, особливо тех, кто, закореневши во зле, мало был способен вернуться на путь истины; другую часть он удержал, а несколько человек более испытанной жизни — как мирянок, так и монахинь из других монастырей — принял заново. В числе их оказалась почтенная старушка, которая пробыла, распространяя вокруг себя великое благоухание святости, свыше сорока лет в монастыре Монте Луччи и которую он и поставил во главе всех и назначил настоятельницей. Последняя, вводя новые правила и заставляя блюсти старые, примерами и добрыми увещаниями добилась того, что привела эту обитель к должному послушанию.

В числе прочих распоряжений настоятельница эта постановила, чтобы между ноной и вечерней, с ударом колокола, который она нарочно для того приказывала звонить, каждая монахиня ежедневно была обязана отправляться в церковь, или в свою келью, или куда ей казалось удобнее, и там, по крайней мере полчаса простаивая на молитве просить господа бога освободить ее от всякого злого искушения, в которое она могла бы быть введена своею плотью. И она считала, что та, кого она видела наиболее усердствующей в этом деле, более чем кто-либо стремится к лучшей жизни, ибо думала (и мысль эта была неплоха), что, если устранить этот соблазн, все остальное пойдет как нельзя лучше.

Но так как все насильственное недолговечно и нетрудно дурной воде вернуться в свое старое русло, случилось так, что в числе прежних, оставшихся в монастыре, была некая сестра Аппелладжа, которая, будучи молодой и красивой, не смогла долго удовлетворять колоколами и молитвами свой уже разбудораженный аппетит. Поэтому, так как она еще до всяких реформ была влюблена в некоего перуджинского юношу, знатного и очень богатого и пользовавшегося великой милостью Джован Паоло Бальоне, а тот в нее, они так сумели устроить, что очень часто оставались вдвоем в келье монашки, поверите ли — целых три или четыре дня подряд, и так осторожно, что было почти невозможно кому-либо из сестер это заметить. А так как она не могла находиться целыми днями запертой с ним в своей каморке, как бы ей этого ни хотелось, и для того, чтобы это не обнаружилось, и потому, что ей приходилось по монастырским делам проводить время с сестрами в других помещениях обители, она, как только услышит благословенный колокол, бежала под предлогом молитвы в свою келью, как в царство небесное, так что настоятельница, ни разу ничего не заметившая, видя ее усердие в исполнении этого послушания, имела о ней наилучшее мнение.

Но однажды случилось, что одна из прежних монахинь отправилась в огород набрать немного салату, чтобы послать его одной своей родственнице, как вдруг зазвонил искусительный колокол, и добрая монахиня, боясь, как бы посыльный не ушел без нее, пренебрегла молитвой и стала скорее наполнять свою корзиночку, о чем тотчас же донесли настоятельнице, которая, вызвав ее, задала ей такую трепку, что не приведи бог. И в числе прочих вещей, которые она ей наговорила, особенно обидело ее предложение поучиться у Аппелладжи, которая, мол, никогда не была занята делом настолько важным, чтобы не бросить его, лишь только она заслышит, что ударили в этот колокол. Когда же та, знавшая монастырских курочек, может быть, лучше, чем сама настоятельница, услыхала, что ее попрекают сестрой Аппелладжей, она не вытерпела и, разгневавшись, сказала про себя: