Повести и рассказы - Иван Вазов

И Нягул наполнил чарки.

— Ты, Нягул, лучше не зарекайся! — сказала его жена, смеясь, а потом повернулась ко мне и шутливо добавила: — Последнее наше переселение, сударь, состоится в Орландовцы, на кладбище, — это как пить дать. Оттуда уже никуда.

— А кто его знает, — вставил Нягул, — коли есть второе пришествие, и оттуда придется выселяться.

Перевод В. Поляновой

НЕ ПОКЛОНИЛСЯ

Осеннее солнце зашло за Люлин-планину{170}. Скалистые вершины Витоши слегка зарумянились; на зеленые склоны ее легла густая тень. Мягкие очертания горы рельефно обозначились на нежной синеве неба: мельчайшие выступы скал на гигантском хребте ее вырисовывались отчетливо. В такую пору Витоша со стороны Софии кажется особенно красивой и величественной. Одетая в темно-зеленую мантию тени, увенчанная последними румяными лучами умирающего солнца, она как будто обменивается с ним прощальными словами, завершая какой-то таинственный разговор. Но вот скрывшееся за Люлином солнце залило светлым и теплым золотистым сиянием весь небосвод по ту сторону Витоши. Строгая, страшная громада выступила еще величественней на лучезарном фоне вечерних небес, образовавшем вокруг нее как бы сияющий ореол… Словно позади ее могучего хребта какой-то далекий пылающий за морем пожар залил лазурь ровным, еле уловимым отблеском невидимого пламени. Чудное, упоительное зрелище!..

Но проходит еще немного времени, и эта световая фантасмагория исчезает; небесное пространство над горой мало-помалу утрачивает прежние краски, тускнеет. Из темноты показывается вечерняя звезда. Сверкая ослепительным лучистым бриллиантом, она повисает прямо над горным хребтом ясной лампадой, опущенной с небесного купола, когда еще никакой другой звездочки не появилось на нем.

Но я увлекся описанием колоссальной Витоши, а хочу рассказать о чем-то совсем маленьком: о Славчо Плужеве.

Знаете вы Славчо Плужева?

Нет?

А между тем вы каждый день встречаетесь с ним.

Славчо Плужев — чиновник и не может быть никем иным. Он маленького роста, с коротким туловищем и короткими ножками, которые всегда спешат, но так, чтобы при этом не наступить даже на муравья. В выражении его круглого смуглого лица ни малейшего вызова, наоборот — нос толстый, волосатый, лоб низкий, покрытый до самых глаз густой растительностью, брови широкие, черные, сросшиеся на переносице, словно отделившаяся часть косматой шевелюры, глаза испуганные, бегающие во все стороны, как у солдата, потому что Плужев боится пропустить кого-нибудь, не поклонившись. При этом ему решительно все равно, по какому ведомству числится прохожий, — тому же, что он, или другому: ведь всякий может напакостить. В своем учреждении Плужев — образец чиновничьего смирения и благонравия. Иные бесстыдные насмешники называют его за спиной — шепотом, но так, чтобы он слышал — «Алексеем — человеком божьим» или «святым агнцем». Но Славчо делает вид, будто не слышит, и продолжает быть с ними почтительным, ни в чем не противореча. Какой смысл спорить и ссориться со всяким нахалом? С волками жить — по-волчьи выть. Ласковое слово и поклон никогда не повредят. Плужев прекрасно это знает и всегда, при любых обстоятельствах, действует соответствующим образом… Отвесить поклон-два — не отвалится голова… Следуя этому мудрому правилу, он до сегодняшнего дни не имел повода ни в чем раскаиваться, волноваться из-за чьего-либо недовольства, опасаться косого взгляда. И он плавал в тихой, спокойной, чуждой всяких тревог атмосфере, извините за выражение — как почка в жиру.

Но однажды Славчо Плужев, этот тихий, добрый, безобидный, скромный чиновник, вернулся вечером к себе домой страшно растерянный, с испуганным выражением лица. Первый раз жена увидела его таким убитым и подавленным; он как будто даже стал еще ниже ростом.

Она подумала, что сейчас услышит от него о каком-то большом несчастье.

— Что с тобой, Славчо? — спросила она в страшной тревоге, и еще прежде, чем муж успел открыть рот, слух ее уже уловил печальное слово: «уволен».

Славчо безнадежно понурил голову.

— Пойдем в дом, Пена. Там расскажу! — с трудом произнес он.

Пена пошла за ним, еле передвигая ноги от страха.

Войдя в комнату, Славчо всплеснул руками и плачущим голосом трагически воскликнул:

— Ах, что я наделал, несчастный! И как это могло со мной случиться!

«Нет, тут не увольнением пахнет, а кое-чем похуже!» — подумала Славчовица, Написанное на лице бедного супруга отчаяние не оставляло ни малейшего сомнения в том, что их постигла страшная беда.

«Неужто в заговор какой дал себя втянуть{171}, и его выследили…» — с ужасом подумала она, вспомнив о громком политическом процессе, который шел тогда в суде.

— Как я от городского сада до дому добрался — по земле ли шагал или как-нибудь иначе, сам не знаю, — продолжал Славчо. — Вечером вышел из канцелярии и решил немного пройтись… Что-то у меня одно веко все дергается… Побродил по улицам, иду мимо городского сада домой. Народу на тротуаре — прямо муравейник. Опять веко задергалось… Иду и думаю: это не к добру… Какой-то встречный посмотрел на меня, я на него — и разошлись. Вдруг, сам не знаю почему, охватил меня страх. Оборачиваюсь, чтоб еще раз на того прохожего взглянуть. А он остановился в пяти шагах от меня и с нашим начальником отдела разговаривает. Пена! Министр! Я с самим министром встретился!

Пена, вытаращив глаза, ждала, что будет дальше. Но Плужев застыл неподвижно, закрыв лицо руками; слышно было только, как он тяжело дышит сквозь пальцы.

— Что же ты замолчал? Говори скорей. Я просто с ума сойду…

Плужев гневно поглядел на жену.

— Чего тебе еще? Ты что, оглохла? Мой министр прошел мимо меня, а я шапки не снял!

Пена облегченно вздохнула. Сердце ее стало биться спокойней.

— Какой ты глупый, Славчо. Что ты простофиля, я давно знаю, но чтобы до такой степени — не представляла, — промолвила она. — Да что ж тут особенного? Чего ты так раскис?

— Как — что особенного? Навстречу мне идет самый высокий начальник. Смотрит на меня, понимаешь? И я тоже на него смотрю, а не кланяюсь. Надо быть дурой, чтоб не понимать таких вещей и улыбаться.

— Ну, хорошо. Так почему же ты его увидел и не поклонился? Чего зевал?

— Чего зевал?! Я же сказал тебе: я думал о том, что может означать это дурацкое дерганье левого глаза! И не успел опомниться, как министр мне прямо в лицо взглянул. Не успел опомниться, как он… уже прошел.

Пене стало жаль мужа.

— Не огорчайся, — ласково сказала она, чтобы его успокоить. — Разве не бывает, что человек задумался и по рассеянности не поздоровался с кем-нибудь…

— Бывает. Но никто, никто не имеет права быть рассеянным и не поклониться, если этот кто-то — его высший начальник. За месяц я снимаю шляпу миллион раз. Кстати, почистила бы ты ее опять керосином. Кланяюсь встречному и поперечному. А в кои-то веки встретился мне мой министр, ждал от меня поклона и не дождался. А ведь он меня к ордену представил!

Славчо тяжело вздохнул.

— Поверь, он даже не заметил этого. Большие люди не замечают таких мелочей.

— В том-то и дело, что большие люди… именно потому и большие, что замечают каждую мелочь… Мы, люди мелкие, близоруки и ограниченны. Сколько раз я, идя на службу, проходил мимо церкви Святого Краля, не обращая внимания. А потом удивлялся: когда же это я прошел мимо нее? Нет, ты права: я ротозей…

— А я, когда ты пришел, подумала: кончено, Славчо со службы прогнали, а мы еще не расплатились за свой домик.

— И правильно подумала, — не сдавался Плужев, стараясь убедить и жену в неизбежности катастрофы. — Можно считать, что меня уже уволили. Я — конченый человек… Да, забыл тебе сказать: когда я обернулся, чтоб поглядеть на него, он сказал начальнику отдела: «Завтра принеси бумагу на подпись…» Бумагу, понимаешь? Я свой приговор услыхал… Мне даже показалось, что он кинул на меня быстрый, как молния, сердитый взгляд — только искоса, краем глаза… Ах, какое несчастье!

Все попытки Пены рассеять тревогу мужа были напрасны. В конце концов беспокойство охватило и ее: конечно, все возможно… Мало ли чиновников, потерявших место по причинам еще более ничтожным, а то и вовсе без всякой причины!

Супруги не стали ужинать. Плужев лег, весь как в лихорадке. Печальные, мучительные сновиденья рисовали перед ним то грозный образ министра, поглядывающего на него искоса, то фигуру министерского рассыльного, доставляющего ему роковую «бумагу», то тротуар возле городского сада, кружащийся в вальсе у него под ногами, то мрачную громаду церкви Святого Краля, на крышу которой католические священники выносят его, Плужева, бездыханное тело, чтобы похоронить под черепицами…

Утром он проснулся с ввалившимися глазами.