Хмурое утро - Алексей Толстой

Прикрываясь лесом и болотами, можно было спокойно отоспаться перед серьезной операцией. Но она представлялась бойцам все же столь серьезной, – схватиться врукопашную с шестью донскими дивизиями, – что мало у кого наблюдалось спокойствие. Они чистили коней не как-нибудь, а до белого платочка, чинили седла, точили шашки. Ни песен, ни гармошек не слышалось по эскадронам, – велись глубокомысленные разговоры. Завидят комиссара и машут, – поди сюда, коммунист… «Расскажи нам, товарищ дорогой: кончим Мамонтова – неужто не будем брать Воронеж, ведь эдакая сила у них там всякого добра?..» Комиссар отвечал, что насчет Воронежа Семен Михайлович пока распоряжения не давал. Тогда начинались споры: можно ли кавалерией брать укрепленный район? Одни говорили, что можно при большом одушевлении, другие утверждали, что это противозаконно.

Телегинский эскадрон, назначенный в сторожевое охранение, стоял у края болота. На юг начиналось поле, где время от времени маячили белые разведчики. Было известно, что в той стороне группировалась одна из трех мамонтовских колонн. Там по ночам мерцал в тучах слабый отсвет костров.

В эскадроне также много было разговоров вокруг да около предстоящей битвы, на которую съехались такие небывало крупные и могучие конные массы. Старый кавалерист Горбушин рассказывал, как в четырнадцатом году был один такой бой под Бродами: австрийская гвардейская дивизия – четыре полка – лихо атаковала нашу легкую кавалерийскую дивизию, да после этого боя австрияки уж отвели всю свою конницу в тыл… Атаковали они сверху с полугоры, рассчитывая опрокинуть наших в лощину. А наши вылетели навстречу из лощины в гору, на флангах по четыре казачьих сотни с пиками, в центре уланы, с пиками же, да ахтырские гусары, с желтыми околышами, желтыми кантами, – лихие были гусары! Наши понимают, что австриякам с горы, с такого разгона, нельзя будет поворачивать, – и как начали они с нами сближаться, не ожидали они такой нашей злости, сдерживают коней, – поздно! Наши их пиками – снизу вверх – очень способно; ткнет, да пику-то бросит, да через строй проскочит, да обернется и – рубит шашкой, да не по плечам, – у них под погонами подложены стальные пластины, – а поперек туловища… Так и остались лежать на полугоре все четыре гвардейских полка, порубленные, приколотые к земле пиками, – страховище!

Латугин, который не особенно любил, когда кто-нибудь при нем занимательно рассказывал, перебил этого старого рубаку:

– Ну да, было, было, мало что было, это игра случая… А ты расскажи-ка про то, как трое наших красноармейцев германский батальон захватили… Не знаешь? А-а!.. То-то, что надо бы тебе знать…

– А ну, рассказывай, Латугин, – раздались голоса.

Он сидел на коленках у костра, у самых углей, озарявших его осунувшееся лицо, на нем остались одни жилы после трех недель мотанья в седле. Он, Гагин и Задуйвитер с самого начала взяты были Телегиным в комендантский батальон и два месяца наедали щеки, а теперь числились кавалеристами в составе эскадрона.

– Был у нас в Десятой Ленька Щур, другого такого головореза едва ли можно найти, если даже хорошо искать, – начал рассказывать Латугин, положив руки на эфес шашки, упертой торчком. – Прошлой осенью, в бытность свою еще в одной украинской бригаде, выехал он в разведку с двумя товарищами. Едут они, ничего не думают и напоролись на немцев, на – без малого – целый батальон. Расположились немцы в глухой местности и варят себе суп…

– Ну, уж это ты врешь, – сказал кто-то из слушателей, – станет германец в глухой местности варить суп…

Латугин тяжело поглядел на этого человека:

– Объяснить тебе – почему они варили суп?.. Хорошо… Немцы пробирались домой, это уж у них была революция… На Украине кругом все села восстали, обгородились пулеметами, никуда не сунешься, германцы обголодались… Теперь понятно тебе?.. Не успели немцы всполошиться, Ленька выхватывает из сумы чистую портянку, нацепил на шашку и смело едет к ним. «Сдавайтесь, говорит, вы окружены огромной силой кавалерии, мы даже и шашек кровянить не станем, потопчем вас одними конями…» Нашелся переводчик, эти слова его перевел. Командир батальона, унтер-офицер, плотный немец, отвечает Леньке: «Сомневаюсь, чтобы в ваших словах была правда…» А Ленька ему: «Это правильно, что вы сомневаетесь, садитесь на коня, едем в наш штаб, там предложат вам приличные условия…» Немцы серьезно посовещались, командир говорит: «Гутморген, – ладно, – мы с вами поедем в тройном против вас количестве, в случае, – если будет коварство с вашей стороны, – по дороге вас шлепнем…» Ленька ему: «Пожалуйста, а коварства никакого не будет, вы имеете дело с бойцами революции…» Поехали. Приезжают в штаб. Начинаются с германцами переговоры. Они требуют пропустить их к железной дороге и хотят, чтобы дали им пшена пудов двадцать пять. А наши требуют, чтобы немцы отдали оружие и две пушки. Немцы уперлись, и наши уперлись. А Ленька тут же все время вертится и говорит: «Товарищ комбриг, они голодные – оттого несговорчивые, я их проагитирую, прикажи выдать доброго сала и пшеничного хлеба». О спирте он, сатана, официально не упомянул, а заведующий хозяйством был ему любезный кум, он у него и спроворил четверть. Сел он с немцами в хате, нарезал сала, хлеба, налил спирту в кружку и давай разговаривать о том и о сем, – как у нас на Украине хорошо едят да хорошо пьют, да и народ, вообще, располагающий к симпатии. Похвалил он и немцев за то, что они Вильгельма скинули. И, хотя разговор у них происходил без переводчика на этот раз, – немцы все понимали: он их и кулаком по спине оглаживал дружески и, взяв за уши, целовал. Скоро за столом остались двое, он да командир ихний, унтер-офицер. Ленька надрывается, а немец только смеется, пальцем качает… Прислали от начштаба – узнать, как дела? Ленька отвечает: «Плохо, командир не поддается агитации, надо еще четверть…» Ну, уж когда кончили они эту вторую четверть, у стола остался один Ленька. Немцы переночевали. Утречком унтер-офицер оставил своих товарищей заложниками – все равно они с перепою и на коня не могли влезть – и вдвоем с Ленькой уехал. А к вечеру привел весь батальон, – человек четыреста, – с красным флагом… Так ему понравилась Ленькина агитация…

Когда Латугин кончил рассказ, – гораздо более выдающийся, чем у Горбушина – про бой под Бродами, – и красноармейцы дружно смеялись: кто ржал, показывал все зубы, кто вытирал слезы, кто только охал, помахивая рукой, – к костру подошел Рощин и, наклонившись к Латугину, сказал:

– Разыщите Гагина и Задуйвитра и с ними приходите к палатке.

В утреннем белом тумане, плотно лежащем по всему полю, мчались пятеро всадников, – на гнедой кобыле со стриженой гривой – Рощин, на полкорпуса впереди него, на вороном жеребчике, – маленький Дундич, серб, командир одного из буденновских эскадронов; на своем непримиримом пути Дундич нашел вторую родину и со всем пылом простодушного, жизнерадостного и отчаянно смелого человека полюбил необозримую Россию и ее необозримую революцию; он и Рощин были одеты в светлые офицерские шинели с золотыми погонами; позади, понукая, скакали, в лихо смятых фуражках с кокардами, в полушубках с урядническими погонами, Латугин, Гагин и Задуйвитер.

Им была поставлена задача: проникнуть в Воронеж, высмотреть расположение артиллерии, наличие конных и пеших сил и напоследок вручить командующему обороной – генералу Шкуро – запечатанный пакет, в котором находилось письмо Буденного.

Дундич любил жизнь и любил играть с ней в опасную игру, а в эти бодрящие октябрьские дни, когда мускулы так и потягивались под гимнастеркой, – лишь потяни ядреный воздух утреннего тумана, полный всяких отличных запахов, – ему в особенности не терпелось без дела. Он сам вызвался передать Шкуро запечатанный пакет. Он пошел разыскивать Рощина и сказал ему:

– Вадим Петрович, вы очень подходящий человек для одного небольшого приключения, – вы знаете офицерские обычаи и всякую обходительность. Вы бы не согласились сбегать со мной в Воронеж? Это займет один день. Будет добрая проскачка. Буденный обещал нам личных коней, Петушка и Аврору…

Смешно было – соглашаться или не соглашаться. Вадима Петровича неприятно только кольнуло упоминание об офицерской обходительности. Но и вправду ему пришлось провозиться весь вечер, обучая товарищей – как нужно нижним чинам тянуться, козырять и отвечать и какой должен быть внешний вид у офицера-добровольца: у дроздовцев – в лице ирония, любят носить пенсне – в честь их покойного шефа; у корниловцев – традиционно тухлый взгляд и в лице – презрительное разочарование; марковцы шикарят грязными шинелями и матерщиной.

Было условлено: если остановят и будут спрашивать, – отвечать: «Везем в Воронеж секретный пакет от командира резервного добровольческого полка, прибывшего с юга в район Касторной». Это и туманно, и убедительно.