Цимес - Борис Берлин

Пока я ставила на стол вино, оливки и сыр, пока доставала бокалы, она просто сидела и наблюдала за мной. Потом вдруг громко вздохнула.

— Я ведь чего прилетела-то? Мне позарез надо, чтобы ты меня выслушала. Просто выслушала и больше ничего. А под вино легче. И учти — я буду реветь. Не обращай внимания, поняла?

…поставила на стол уже полупустой бокал и, прищурившись, спросила:

— Ты когда-нибудь испытывала оргазм? Только честно.

Я поперхнулась оливкой и с трудом откашлялась.

— Ты проехала полмира, чтобы спросить меня… об этом?

— Не удивляйся, ладно? Я тебе все-все объясню. А пока просто ответь.

— Хм. Ну хорошо, хотя… В общем, доводилось, да. И что из того?

— Детали я у тебя выяснять не собираюсь, не беспокойся. И вообще это всего лишь термин, потому что надо же как-то назвать это состояние, чтобы ты поняла, о чем речь. Я ведь не о сексе, по крайней мере не только и не столько.

— Уже легче, — усмехаюсь я. — Просто камень с души. Ну?

— Дело в том, что он у всех разный, но есть одно свойство, общее для всех его видов, подвидов и прочих разновидностей. Не догадываешься, какое?

— Не догадываюсь. Честно говоря, даже не и пытаюсь. Дальше…

— Я так и думала. Это все твои шахматы. Выбрала… как это у вас называется… дебют, и ни налево, ни направо.

— А ты откуда про это знаешь? Тоже в шахматистки подалась или как?

— Или как, но это ничего не значит. У меня, между прочим, среди них даже любимые есть — целых три.

— Что? Среди дебютов? И какие же, позволь узнать?

— Пожалуйста. Ферзевый гамбит — раз, итальянская партия — два, сицилианская защита — три.

Я подумала, что на этот раз вино подействовало как-то слишком быстро, а вслух спросила:

— И почему же именно они? Ты и объяснить можешь?

— Люсенька, милая моя, да легко. Ферзь — это королева, то есть женщина и самая сильная фигура, без нее никуда — как в жизни. А остальные два… ну, я просто Италию люблю, вот и все.

— Так, — кивнула я. — С точки зрения логики гениально и, в общем, понятно… Теперь давай обратно к нашим пирогам, вернее к плюшкам. На чем мы там остановились?

Она забрасывает ноги на подлокотник, и я вижу, что у нее совсем детские коленки.

— На том, что есть нечто общее для всего, что принято называть оргазмом. Для архетипа как такового, понимаешь?

— Это ясно, как простая гамма… Слушай, в тебе умер великий оратор или дипломат. Дизраэли, например. И не захочешь, заслушаешься. Это дар.

— Между прочим, все очень серьезно, напрасно ты…

— Это не я, это вино. Сама виновата. Ну ладно, ладно, не дуйся, я в самом деле слушаю, ну…

— Ничего, у меня самолет только через пять дней, привыкнешь. Так вот. Это общее свойство: невозможность выдержать его — оргазм — дольше, чем… чем это возможно, понимаешь? Как счастье. Невыносимо быть счастливым долго — в самом прямом смысле: сердце лопнет, крыша улетит, мозг взорвется. Ведь правда?

А у нее на самом деле глаза женщины, которую любят. И не просто любят, а хотят, даже вожделеют. Чего уж там — счастливые глаза. Такие нечасто увидишь, скорее исчезающе редко. У меня самой такие — были ли вообще? Нет, не из-за призов и чемпионских званий, а вот как у нее, у Оли?

— А теперь представь, что ты угодила… в ураган, в шторм, не знаю, как сказать… Короче, вот в такой оргазм — в самую середину. И он все не кончается, словно время отменили, все длится и длится, и так тебе хорошо, что даже и не пытаешься удержать последние остатки своей уже и так улетевшей крыши. Люсь, ну ты куда? Ты меня не слушаешь совсем.

Я и правда отвлеклась.

Вспомнила — тот вечер и то утро. И восторг, и ветер, и звезды, полный набор, прямо как в романах. И надо же, столько лет прошло, а