Ворожей (сборник) - Владислав Сосновский

Север, конечно, как культурный моряк, ничем не выказал своей тревоги по поводу захворавшего флюсом Михайловича, но какая-то внутренняя жила ответственности за общее дело флота точила Севера и не давала покоя.

– Справишься со службой, Михалыч, при такой, я извиняюсь, морде? – поинтересовался капитан причальной избы после некоторого раздумья, совершаемого под обшагивание помещения.

Михалыч махнул рукой, дескать, эта болячка – ерунда в сравнении с масштабом общего, мирового подъема. Тем более:

– Бог поможет! – сказал он одной стороной лица.

– Это – да, – согласился Север и стал укладывать вещи в походный рюкзак. – Между прочим, – сказал он Михайловичу, – тут на нас Московского корреспондента свалили. Для описания строительства. Будет состоять при помещении. Зовут – Олег, – указал Север на меня. – Так что в случае чего, может, пособит чем.

И тут влетела Чайка. Стремительно, словно бы с воздуха, резво, мгновенно, как и положено птице. Полы ее распахнутого плаща развевались, будто далекие облака над морем.

Я нечаянно сел на перевернутое ведро.

– Вот и я, – объявила она радостно и стала разворачивать какой-то сверток ватмана.

Сверток оказался картиной, выполненной гуашью и грифелем. Картину Чайка быстро прикнопила к стене заранее приготовленными кнопками, предварительно оборвав дебильно назидательные плакаты по технике безопасности, изображавшие лица сумасшедших, сующих руки в оголенные провода или беспечно беседующих под оборвавшимся крановым грузом.

Произведение Чайки являло собой некую космогоническую модель мира, где было все, что только можно себе вообразить: звезды, люди, птицы, рыбы, неведомые животные, цветы в раструбах сплетенных тел и сама Чайка, точь-в-точь такая, какую я видел ее за спиной Анжелы Ивановны, – печальная, Врубелевская. Чайка с надеждой взирала на все окружающее из дальней туманной стороны.

Взлетали изломы морских волн, и в них реяли прозрачные Афродиты. Мир вокруг словно бы рождался заново. Графика же, напротив, жестко и цепко тянула черные щупальцы к хрупкому кресту рождения и нежности мироздания.

Тут шла отчаянная борьба Добра со Злом. Это был крик, рыдание, удар о скалу. Песня свирели. Всплеск. Штиль. Буря и радуга. И тревожный взгляд самой Чайки из купели лилового лотоса.

С одной стороны, это была какая-то «Герника» моря, с другой – умиротворенность Богоматери, подернутая знаком вселенской тоски Чайкиных глаз.

Я уставился в пол и не мог поднять голову, ибо считал, что во всем, происходящем передо мною, виноват только я.

Отчего-то в груди у меня стало нестерпимо жарко, а ладони и ноги загорелись, словно пробитые гвоздями.

Михайлович покоренно долго вглядывался в изображение, мигая маленькими акварельными глазками, а Чайка уже летала по комнате с веником, щебеча и целуясь время от времени с мохнатым «Ёжиком».

Когда Михайлович, наконец, обернулся, оторвался от необычного мира, в который он нечаянно проник, я оторопел. Меня словно парализовало. От огромного, багрового флюса на его щеке не осталось и следа. Лишь по тому месту, где пунцово-синяя опухоль только что надуто оттопыривалась, текла мелкая слеза.

Север же тихо изумился и вышел восвояси молча, даже не дав мне на прощанье никаких напутствий.

Было ясно, что рукой Чайки водил Наблюдатель.

Я сорвался с места и, подхватив легонькое, воздушное, почти невесомое тело Чайки, крепко, благодарно поцеловал ее в губы.

– Прости меня за все, – сказал я.

– Тебе нравится картина? – спросила Чайка, сияя.

– Нравится – не то слово, – прошептал я ей на ухо. – Ты – волшебница. Я люблю тебя. Ты умеешь превращать страдание в радость. А это – великий дар. Я учусь у тебя писать. Ты говоришь мне: стой, Олег. Не держи одной рукой другую. Действительно, зачем? Человеку и так доступно все, и он способен проникать, куда захочет. Посредством любого своего эфирного тела.

– Ты кое-что начинаешь понимать, – улыбнулась Чайка.

– Можно создавать целые миры и жить в них вольно и свободно. Совсем не так, как среди людей.

– Ты не прав, Ветер, – возразила Чайка. – Среди людей можно жить так же вольно и спокойно. Нужно только иногда быть пустотой, чтобы слышать разумный Голос внутри себя и питаться им.

– Ты умеешь? – спросил я и тут же пожалел об этом, потому что в следующее мгновение Чайка осторожно отстранилась от меня и грустно сказала:

– Нет. Еще нет.

Она отошла к окну и стала смотреть на закат. По ее худеньким вздрагивающим плечам я понял, что она плачет.

Я подошел сзади и обнял Чайку.

– Прости меня, – сказал я. – Просто я слишком долго жил среди грохота, шума, суеты и стал деревянным.

В знак прощения Чайка, не оборачиваясь, пожала мне руку. Так, молча, мы смотрели на догоравшие краски неба.

– Ты слышишь Баха? – спросила Чайка и я, пораженный, чуть отпрянул от нее, потому что в ту минуту действительно слышал Баха.

Михайлович чувствовал себя при нас неуютно. Он, конечно, запутался в происходящем. Положим, Чайку Михайлович знал, но кто такой я, и какие у нас с Чайкой внезапные отношения – он терялся. Он ерзал за столом, перетряхивал ящики, шуршал старыми газетами и, в конце концов, вообще выветрился наружу.

Чайка повернулась ко мне. Лицо ее было сухим.

– Пойдем, – сказала она и взяла меня за руку. – Потанцуем.

– Что? – сказал я.

Она улыбнулась, обозначив, маленькие, темные ямочки на щеках. Я вдруг понял, что дороже ее у меня больше нет никого на свете.

– Скажи, – попросил я, боясь ее темных сиреневых глаз, страшась своего вопроса, на который могло и не быть должного ответа. – Это ты прилетала ко мне в Москву?

Чайка провела пальцами по моим волосам и спокойным бархатным голосом ответила:

– Конечно, я. Разве ты не понял сразу? Вспомни, как мы бродили с тобой по Остоженке, Арбату. А потом забирались в твою маленькую дворницкую комнату и слушали призрачный скрип шагов Андрея Платонова. Твоя комната была напротив его. Что ты так смотришь на меня? Ведь тебе уже известно, стоит лишь очень захотеть найти того, кто тебе нужен… и чем больше это желание, тем больше чувствуешь, что уже рядом, близко. Будь то Москва или другой конец света. Все равно.

– Но зачем же ты тогда исчезла. Улетела?

– Я не улетела. Меня унесло. Никто в этом мире не волен делать только то, что хочет. Можно лишь придерживаться своей дороги. В небе ли, на земле. Всем руководят там, – она указала на потолок. – Думаешь, мне хотелось расстаться с тобой?.. Ведь я очень любила тебя. Но Учитель распорядился по-своему. Он решил проверить, какой ты. А ты сломался. Даже не пробовал искать меня. Он, Учитель, проложил для тебя удобную с виду тропку. Ты пошел по ней и чуть не утонул. Тогда Смотритель вытащил тебя и дунул в спину И вот мы снова вместе. Потому что уже повенчаны Им. Почему ты как будто ничего этого не понимаешь?

– Но ведь я мог совсем утонуть, пропасть в том чертовом болоте! – вскипел я.

– Не мог, Ветер. Просто не мог, – сказала Чайка, уже утомляясь объяснять мне элементарные, как ей казалось, вещи.

– Но почему?!

– О Господи! – взмолилась Чайка. – Не заставляй меня говорить то, что я не могу.

– И все-таки! – стукнул я кулаком по подоконнику.

– Потому что ты – Проводник. Проводник Его энергии. Смотритель наблюдает за тобой.

– Что? – спросил я, чувствуя, что глупею в Чайкиных глазах с каждой минутой.

Она устало вздохнула и снова спросила:

– Мы идем танцевать?

Мы вышли на порог и нос к носу столкнулись с Михайловичем и вчерашними бражниками, воодушевленно направлявшимися в гости к сторожу причала, приобретя в ближайшем магазине винный запас.

Чайка озарила их теплой улыбкой.

– Привет, ребята!

Те дружно загудели в ответ.

– Вот, – показал бутылку один из выпивох. – Михайловича полечить собрались. У него видела, какая физиономия была? Мы рядом живем, старика еще с утра обследовали. А тут вон какой фокус, – человек с бутылкой положил руку на плечо сторожа. – Флюс как ветром смело.

– Ну полечите, – улыбчиво разрешила Чайка. – Только аккуратно. Не то Коля, – кивком указала она на тщедушного, в заплатах, мужика, озаренного изнутри тихим светом восторга от всего окружающего, – опять где-нибудь лицом упадет. Мне его жалко.

– Упаси, Боже, – разом забасили «ребята». – Мы смирно. Потихоньку.

Спустившись к океану, мы с Чайкой вошли в шатер, сотканный из лилово-золотых красок догорающего вечера. Море было мягким и ласковым, как кошка. Едва урча, оно терлось о береговые камни, полизывало песок и чуть раскачивало в черной позолоте воды беспризорные доски, принесенные неведомо откуда.

К вечеру океан жадно дышал хвоей сопок, подмешивая в густой еловый запах дух подводных владений – йода, рыбы, водорослей и затонувшего дерева.

Мы шли по влажному песку, и я старательно смотрел под ноги, чтобы не наступить на мелкого краба, рыбешку или распластанный кисель отдыхавшей от морской деятельности медузы. Всего этого добра тут шевелилось предостаточно.