Отель «Нью-Гэмпшир» - Джон Уинслоу Ирвинг

опасным размышлениям. Несомненно, в его мозгу проскакивала мысль, что именно за это Фрейд и просил мать его простить.

Лилли плакала: она-то знала с самого начала, что с «Номером Фрица» жизнь была бы меньше и проще — во всех отношениях.

А я? С уходом матери и Эгга — и с примеркой Грустецом неизвестной личины — я осознал, что мы таки прибыли в другую страну.

Глава 8

Грустец не тонет

Ронда Рей, чье дыхание впервые соблазнило меня через интерком, чьи влажные, сильные, тяжелые руки я до сих пор чувствую во сне (временами), так и не покинула первый отель «Нью-Гэмпшир». Она была верна «Номеру Фрица», и хорошо служила этой труппе, и, возможно, по мере приближения старости открыла для себя, что ожидать карликов и застилать для них кровати — занятие, в общем, предпочтительнее, чем те услуги, которые она предоставляла людям повыше ростом. В один из дней Фриц напишет нам, что Ронда умерла «во сне». После гибели матери и Эгга ничья смерть не способна выглядеть в моих глазах «подобающей», хотя Фрэнни говорит, что смерть Ронды очень ей подобала.

По крайней мере, эта смерть была более подобающей, чем несчастная смерть Макса Урика, который распростился с жизнью в отеле «Нью-Гэмпшир» в ванной на третьем этаже. Возможно, Макс так и не переборол своего раздражения тем, что ему пришлось уступить маленькое сантехническое оборудование и свое заботливо обустроенное укрытие на самом верху. Я могу себе представить, как он мучился от воображаемого, если не от действительного топота карликов у него над головой. Мне почему-то всегда представлялось, что именно в той ванной, где Эгг топил загоревшегося Грустеца, и пришел конец Максу, — когда-то там чуть не распростилась с жизнью Малютка Так. Фриц не уточнял, какая именно это была ванная, а говорил только, что она была на третьем этаже. Очевидно, Макса хватил удар, пока он принимал ванну, после чего он утонул. То, что старый моряк, который столько раз возвращался из плаванья, окончил жизнь, утонув в ванне, мучило миссис Урик, считавшую такой уход Макса неподобающим.

— Четыреста шестьдесят четыре раза, — говорила Фрэнни каждый раз, когда упоминали о Максе.

Миссис Урик и по сей день готовит для «Номера Фрица», выполняя завет: пища (а может, и жизнь) должна быть простой и качественной. Однажды в Рождество Лилли послала ей открытку, на которой написала слова неизвестного поэта, переведенные с англосаксонского: «У тех, кто скромно живет, есть ангелы, с небес несущие им смелость, и силу, и веру».

Аминь.

У Фрица из «Номера Фрица» определенно были такие же ангелы, которые присматривали за ним. Он ушел на покой в Дейри, сделав отель «Нью-Гэмпшир» своей круглогодичной резиденцией (ему больше не нужно было бродить по дорогам — зимний цирк разъезжал теперь с молодыми карликами). Каждый раз, когда Лилли вспоминала его, она погружалась в тоску, потому что если сначала на нее произвели впечатление именно размеры Фрица, то сейчас, думая о нем, она представляла себе, каково было бы остаться в отеле «Нью-Гэмпшир» Фрица (вместо того, чтобы ехать в Вену), другими словами, Лилли представляла себе, насколько другой была бы у нас жизнь, если бы мы не потеряли мать и Эгга. Не оказалось под рукой «ангелов с небес», которые могли бы их спасти.

Но конечно, когда мы впервые увидели Вену, все виделось нам иначе. «Вену Фрейда», как говорил Фрэнк, и мы прекрасно понимали, какого Фрейда он имеет в виду.

По всей Вене (в 1957 году) между домами зияли провалы от рухнувших зданий; здания стояли такими, какими остались после бомбардировщиков. На некоторых заваленных участках, часто окружавших покинутые детьми детские площадки, возникало чувство, что здесь, под мусором и осколками, лежит неразорвавшаяся бомба. Между аэропортом и внешними округами мы проехали мимо русского танка, который был прочно установлен на бетонном пьедестале. На башне танка лежали цветы, его длинное дуло было украшено флагом, красная звезда поблекла и была запачкана птицами. Танк был навечно установлен перед зданием, похожим на почту, хотя я не уверен, что это была именно почта, слишком быстро мы проехали.

Грустец выплыл, но мы оказались в Вене раньше, чем прибыли дурные вести, и склонялись к осторожному оптимизму. Когда мы подъехали к центру города, повреждения от войны стали менее заметны; временами попадались пустые коробки зданий, сквозь которые просвечивало солнце, а на животах каменных купидонов, шеренгой окаймлявших крышу, остались отметины от пулеметных очередей. На улицах было многолюднее, хотя окраины напоминали старые коричневатые фотографии, сделанные в то время, когда никто еще не проснулся, — или после того, как все были убиты.

— Жуть какая, — отважилась высказаться Лилли; ей было так страшно, что она даже прекратила плакать.

— Старье, — сказала Фрэнни.

— Wo ist die Gemütlichkeit? — жизнерадостно пропел Фрэнк, оглядываясь в поисках чего-нибудь подобного.

— Думаю, вашей матери здесь понравится, — оптимистично заметил отец.

— Эггу — не понравится, — сказала Фрэнни.

— Эгг ничего не услышит, — сказал Фрэнк.

— Маме тут тоже совсем не понравится, — сказала Лилли.

— Четыреста шестьдесят четыре раза, — сказала Фрэнни.

Наш водитель произнес что-то нечленораздельное. Даже отец сказал, что это не немецкий. Фрэнк попытался поговорить с водителем и узнал, что он венгр, оставшийся здесь после недавней революции. Мы начали разглядывать в зеркале заднего вида скучные глаза нашего шофера в поисках недавних ран, и если не видели их, то воображали. Рядом с нами внезапно возник парк, а с другой стороны — красивое, как дворец, здание (на самом деле это и был дворец), из ворот которого бодро вышла толстая женщина в форме медсестры (явно нянечка), толкая перед собой двухместную коляску (у кого-то родились близнецы!), а Фрэнк зачитывал идиотскую статистику из безмозглой туристической брошюры.

— «При населении, не превышающем полтора миллиона жителей, — читал нам Фрэнк, — в Вене до сих пор более трехсот кофеен».

Мы уставились из окон нашего такси на улицы, ожидая, что они будут забрызганы кофе. Фрэнни опустила свое окно и принюхалась: оттуда пахнуло дизельной вонью Европы, но никак не кофе. Нам не потребовалось много времени, чтобы выяснить, для чего же существуют кофейни: для того, чтобы подолгу там сидеть, делать домашние задания, болтать со шлюхами, назначать свидания, играть в бильярд, пить что-нибудь покрепче, чем кофе, обсуждать планы нашего побега, а также, конечно, страдать бессонницей и предаваться грезам. Потом нас поразил фонтан на Шварценбергплац, мы пересекли Рингштрассе с ее резвыми трамваями, и наш шофер стал напевать себе под нос: «Крюгерштрассе, Крюгерштрассе», как будто улочка сама должна была прийти на этот