Гиперион - Иоганн Христиан Фридрих Гёльдерлин

покорность. Сейчас, правда, проявляю, после того как поплатился кое за что, однако же это не то, что я считаю правильным. —

Я должен прерваться, потому что почта отправляется. Передай поклон твоему люб. мужу, а деткам от меня — приветы, каждому такой, какой ему больше нравится. Как только юная невеста начнет выводить каракули, между нами будет налажена нежнейшая переписка. —

Сердечные приветы доктору Фейелю. Меня радует его хороший вкус, и, если выбор его окажется счастливым в дальнейшем, я буду рад еще больше.

Твой

Фриц

№ 162. БРАТУ

Франкфурт, 4 июл. 1798

Ты заразился от меня письмобоязнью, милый Карл!

Но я хочу подать тебе пример и написать вновь, прежде чем получу ответ на письмо, посланное мною тебе около пасхи. Матушка пишет мне, что ты не очень здоров, а работы притом очень много. Могу себе хорошо представить, что у тебя нет большой охоты писать письма. При всей силе юности иной раз едва хватает мыслей и терпенья для самого необходимого, так раздражает и изматывает нас порой жизнь, и нет поры труднее в этом отношении, как возраст, в котором юноша становится мужчиной. Другие люди и собственная натура доставляют тебе столько хлопот, как, полагаю, ни в один другой период жизни, это пора пота и злости, и бессонницы, и тревоги, и гроз, и самая горькая в жизни, как в природе время, идущее за маем, — самое беспокойное в году.

Но в человеке бродят соки, как и во всем, что должно созреть, и философия должна позаботиться лишь о том, чтобы это брожение прошло, насколько возможно, без ущерба для организма, быстро и гладко. — Плыви, отважный пловец, и держи голову над водой. Братское сердце! Я тоже много страдал, больше, чем мог сказать тебе или какому-либо другому человеку, потому что не все можно высказать, и еще теперь, еще теперь страдаю, сильно и глубоко, и все-таки думаю, что то лучшее, что во мне есть, еще не погибло. Мой Алабанда говорит во втором томе: «Все, что живет, неистребимо[340], оно остается свободным в глубочайшей форме своего рабства, остается единым, пусть ты раздерешь его до основания, раздавишь до мозга костей, все равно оно останется невредимым и его существо вырвется из твоих рук, взлетит победно...». Это можно в большей или меньшей степени отнести к любому человеку, а к настоящему человеку тем паче. И мой Гиперион говорит: «Нам повсюду[341] остается лишь одна радость. Подлинная боль воодушевляет. Тот, кто попирает свою беду, поднимается выше. И это прекрасно, что мы лишь в страдании полно чувствуем свободу нашей души». Будь здоров, мой дорогой, драгоценный! Напиши мне скорей! Думай о том, что я тебе верен, как и ты мне! Не меняйся, оставайся как ты есть, на радость нашей родине и мне на радость.

Г.

Ты получишь также письма от моих детей.

№ 163. НОЙФЕРУ

Франкфурт, авг. 1798

Я очень рад, мой дорогой, что ты так хорошо позаботился о моих мелочишках. Если настанет пора, когда судьба, которую я люблю и в несчастье, вознаградит мою любовь покоем и радостью, тогда и я послужу тебе лучше. Ты должен знать, что ведь это ты первый честно и основательно учил меня счастью дружбы, и я для тебя готов на все, чего может требовать один человек от другого, — готов служить тебе умом, и делом, и сердечным расположением. Дорогой мой! Ты так же чтишь времена нашей взаимной нежности? — Я думаю, что люди, некогда друг друга любившие так, как мы, именно в силу того способны на все прекрасное и все великое и станут такими, если они только друг друга понимают и мужественно пробиваются через всякий хлам, сдерживающий их движение. Да, я знаю, что сейчас я ничто и, может быть, ничего из меня и не будет. Но колеблет ли это мою веру? Есть ли моя вера из-за этого заносчивость и тщеславие? Я думаю, нет. Я скажу, что я плохо себя понял, если мне не удастся создать на земле ничего превосходного. Понимать самих себя! Вот что нас возвышает. Если мы позволим себе заблуждаться насчет самих себя, насчет нашего θειον[342], или назови его как хочешь, — все искусство и все труды наши будут напрасны. Вот почему так важно, чтобы мы держались вместе и могли сказать друг другу, что мы чувствуем; вот почему это наша общая величайшая вина, когда мы из-за жалкого соперничества и т. п. разлучаемся и разъединяемся, и необходим призыв друга, чтобы нам вновь объединиться в одно, когда наша собственная душа, наша прекрасная жизнь, стала непереносима из-за плоских шуток низких людей и строптивой гордыни других, уже что-то значащих.

Прилагаю тебе еще стишки.

Для того, что я обещал тебе в прошлом письме, нет времени.

Твой

Гёльдерлин

№ 176. СЮЗЕТТЕ ГОНТАР[343]

[Гомбург, весна 1799 г.]

Во мне живет несказанная благодарность, любимая, что эта небесная весна дарует радость и мне,

№ 182. СЮЗЕТТЕ ГОНТАР

[Гомбург, по-видимому, в конце июня 1799 г.]

Каждый день я вновь призываю исчезнувшее божество! Когда я думаю о великих мужах в великие времена, что, подобно святому огню, охватывали все вокруг, и вся ветошь мира — всё мертвое, деревянное, соломенное, превращаясь в пламя, вместе с ними взлетало в небо, — а потом о себе, как часто я, погасающий светильник, брожу в надежде, что кто-то подаст мне Христа ради каплю масла, чтобы хоть немного еще погореть мне в ночи, — тогда странная дрожь проходит по всем моим членам и я беззвучно кричу себе страшное слово: живой мертвец!

Знаешь ли ты, почему так происходит, люди испытывают страх друг перед другом, они страшатся, что гений одного пожрет другого, и потому с охотой предлагают взаимно еду и питье, но ничего такого, что питает душу, и не выносят, когда что-либо сказанное или сделанное ими однажды воспринимается другим и превращается в пламя. Безумцы! Как если бы то, что люди способны поведать друг другу, было чем-то большим, нежели простым хворостом, который превращается в пламя лишь охваченный духовным огнем, ибо он и вышел из жизни и из огня. И, взаимно предлагая друг другу пищу, они оба будут жить и светить, и ни один не пожрет другого.

Помнишь ли ты те