Плутовской роман в России. К истории русского романа до Гоголя - Юрий Штридтер

О переводах западноевропейских плутовских романов

Западноевропейский плутовской роман был позаимствован в России в тот момент (первый перевод «Жиль Бласа» в 1754 г.), когда печать романов как раз только начала там распространяться. Плутовской роман с самого начала был одним из наиболее популярных типов романа («Жиль Блас» наряду с «Телемаком» – больше всего печатавшийся переводной роман в XVIII столетии, вскоре после него «Хромой бес» и др.). Он действовал в первую очередь не как противоположность рыцарскому роману, но прежде всего как идеал романа вообще и как застрельщик формы романа вопреки сопротивлению русских классицистических поэтов.

С точки зрения западноевропейского литературного развития заимствование произошло очень поздно, и предшествующие стадии, включая представителей западноевропейского романа, удалось «нагнать» в очень краткое время. Поэтому усвоение и популярность плутовского романа в России пересеклось, с одной стороны с тем относительно старым типом романа («Амадис» и его школа, «Телемак» и его подражатели и др.), с другой, с тем «современным», как и «чувствительным» романа (Ричардсон, Руссо, Гёте и др.) и даже «исторического» романа Вальтера Скотта. Это влияло на выбор переводов, понимание типа плутовского романа и прежде всего на характер подражания.

Среди всех переведённых в России плутовских романов однозначно доминировал с точки зрения временного приоритета и популярности «Жиль Блас» (в соответствии с заимствованием плутовского романа в XVIII в. и тогдашней ориентацией русской литературы на французский образец). В первое время переводились вообще лишь плутовские романы, написанные или обработанные Лесажем (1754 г. «Жиль Блас», 1763 г. «Бакалавр» и «Хромой бес», 1765 «Эстеванильо»). Только после первых русских попыток в этом жанре (и появления чувствительного романа около 1770 г.) последовали, с одной стороны, «Ласарильо» (1775, по французскому оригиналу) и «Гусман» (1785, по обработке Лесажа), с другой стороны, англичане (причём только молодые, а именно «Джонатан Уайлд» 1772 и «Родерик Рэндом» 1788). И вплоть до XIX в. «Жиль Блас» оставался для России признанным образцом, наиболее частым предметом подражания.

Следовательно, переводились не все репрезентативные произведения западноевропейского плутовского романа. (Отсутствовал подчёркнуто христианский вариант, так как «Гусман» был позаимствован в обработке Лесажа; не было главного представителя барочной фазы, «Бускон» Кеведо; не появилась «Молль Флендерс», как и вообще разновидность с главной героиней (только с помощью вставок в «Жиль Бласе», но не в виде самостоятельного романа). Несмотря на эти пробелы, оставалась широкая шкала вариаций. Известен был как строго линейный композиционный тип, ограниченный единственной исповедью плута, так и более сложные, со вставленными другими рассказами от первого лица и стилистически иными вставками. Знали очень различные варианты «плута» (даже если учитывать только главных героев, а не второстепенные персонажи): подлинный «Picaro» (плут. – Исп., прим. пер.) (в вариантах Ласарильо и Гусмана), как и их изменения, с одной стороны, чистые преступники (Уайлд, Картуш), с другой – «возвышенный тип» плутовского авантюриста (Жиль Блас, Родерик Рэндом). При этом правда, очевидно преобладал «возвышенный тип» с соответствующей ему, ведущей всё выше вверх социальной шкалой, ослаблением контрастного действия, обретённого из специфической «перспективы Я» плута и постепенного отступления типичного плутовства в пользу детального «описания нравов» и (отчасти уже заметно окрашенной «чувствительными» тонами) «романской» авантюры.

О главных произведениях и этапах развития плутовского романа в России

Первой попыткой был «Пересмешник» M. Чулкова (1766 и сл.). Он представлял собой не подражание определённому сочинению или плутовскому роману как таковому, а самостоятельную комбинацию трёх особенно популярных тогда в России крупных форм беллетристической прозы: плутовского романа, рыцарского романа и сборника сказок (особенно «1001 ночи»). Плутовскому роману соответствовали рамка (с рассказчиком от первого лица Ладоном и вставленным вторым рассказчиком от первого лица) и рассказом Неоха. Чулков применяет здесь почти всю традиционную совокупность второстепенных персонажей, многие из типичных мотивов (начиная с сомнительного происхождения, которое с помощью игры слов превращается в «благородное») и целый ряд характерных техник (рамочная техника исповеди плута, вставка отдельного шванка как мотивированного и мотивирующего элемента действия, «растяжение» шванка как скрепы действия, переход от «напряжения «как»» к «напряжению «есть ли вообще» и др.). При этом он также щедро вмонтировал народный русский материал (собрания шванков, лубок и др.) и трудился над «руссификацией», к которой стремился со всей определённостью (правда, она удалась только в очень небольшой степени). Три главных плутовских персонажа представляют собой последовательное развитие жизни плута: 1. Ладон, хитроумный сын цыганки, в качестве слуги и собеседника превосходящий «знатных особ» природным остроумием и наглостью, но после такого воистину плутовского начала вскоре поблёкший из-за превращения в обрамляющего рассказчика рыцарских историй; 2. «Монах», осиротевший, ребёнком превращённый в «лакея», сбежавший, сотоварищ разбойников, бродяга, нищий и обманщик, беглый монах и т. д., то есть рассказчик о типичной плутовской жизни, рассказ которого остаётся, однако, ограниченным двумя главами; 3. Неох, нищий «студент», аморальный, алчный, умный, в качестве слуги, обманщика, любовника и т. д. странствующий с места на место и поднимающийся до уровня выгодно женившегося доверенного лица своего господина – единственный плут с широко задуманным и детально разработанным Vita (жизнеописанием. – Лат., прим. пер.). В результате перенесения в псевдоисторическое «славянское» прошлое и из-за отсутствия формы от первого лица оно, однако, теряет чёткость. Так были заимствованы многие тематические и формальные элементы плутовского романа, но они остались распылёнными, без превращения целого в плутовской роман.

Это произошло только в «Пригожей поварихе» Чулкова (1770). Этот рассказ «плутовки» от первого лица был не подражанием «Люсетте» Нугаре (опровержение гипотезы Сиповского), а свободной вариацией образца «женских» плутовских исповедей в «Жиле Бласе». Он предложил типичную смену хозяев и возлюбленных, традиционных типов в традиционных ситуациях (молодая вдова «почтенного старика» вводится в ситуацию продажной любви, слуга выступает как господин и обманщик своего господина, обманутый обманщик, ревнивый старик и молодой любовник в женской одежде и т. д.). Но в то же время авторы черпали и из русских источников, указывая на них («лубок»). Пересадка на русскую почву зашла гораздо дальше, чем в «Пересмешнике». Она была сильнее всего в начале (с точной исторической и пространственной фиксацией), затем постепенно отошла назад, скрывшись за плутовскими шаблонами и полностью исчезла в процессе превращения в сентиментально-ужасное (главная причина различной оценки при исследовании). Структура была (как и в большей части «женских» вариантов) строго линейной, без вставок, даже деления на главы (как в «Молль Флендерс»). Впечатление от личного сообщения ещё усиливается благодаря последовательному соблюдению перспективы повествования: до сведения читателей доводилось только то, что узнали сами персонажи романа, а не то, что смог обозреть «всезнающий автор». Толкование и изображение (вплоть до стилистических оборотов и языковой структуры) точно соответствовали возможностям «грешной женщины» из низших слоёв тогдашнего русского городского населения. И в этой перспективной последовательности заключалось основное литературное значение сочинения.

Рассказ московского вора, главаря банды и полицейского агента Ваньки Каина (первая редакция 1775, «Автобиография» 1777, обработка Комарова 1779) представлял тип рассказа «Биографии» исторических преступников. Несмотря на бросающиеся в глаза параллели между русским преданием о Каине и французским о Картуше оказалось, что «Автобиография» Каина не восходило непосредственно к «Картушу» (и ещё менее к «Джонатану Уайлду»). Сравнение с документами Каина и остальным историческим материалом показало, как здесь при соблюдении исторических и пространственных характеристик материал был преобразован по образцу плутовского романа (изменения стиля поведения преступника, внушавшего страх, в относительно безобидного плута, понимающего толк в разного рода хитростях и красноречивого; форма повествования от первого лица с перспективными и стилистическими следствиями, прежде всего склонностью к элементам народного языка и воровского жаргона; перемешивание пластов исторической хронологии тематическим членением с остроумными приключениями в шванках в качестве повествовательных акцентов и т. д.). Между ними вставлялись сообщения о деятельности агента, составленные на манер протоколов, и фрагменты, по тематике и стилю (особенно в ритмизации, стремившейся к стиху, и игре с формой) позволявшие увидеть явное влияние русской сказки в стихах. Напротив, обработка Комарова принесла отчётливый отход от образца как народной сказки, так и плутовского романа (отказ от формы повествования от первого лица речи плута, развитие «документального» характера благодаря пояснениям и аппарату примечаний, но в то же время переформирование фигуры Каина в «романском» стиле посредством её возведения в «героя зла», введения любовного мотива и т. д.).