Лишний в его игре - Алена Игоревна Филипенко

чтобы подать воду, находится ниже уровня промерзания грунта.

P. P. S. Оставляю тебе кусочек солнца под дверным ковриком.

Хмурь

Когда Катерина Николаевна уходит на работу, я кладу письмо для нее на видное место. Забираю совсем мало вещей: только то, что у меня уже было до переезда. Всю одежду и обувь оставляю, кроме пары кроссовок — тех первых, которые она мне купила. Надеваю свои старые джинсы, старую водолазку.

В последний раз смотрю на комнату, на кухню, на все вокруг, глубоко вдыхаю в надежде унести уютные и родные запахи с собой. В другой жизни этот дом мог быть моим… Кто знает — может, по парадоксу Эммета Брауна реальность, в которой я живу здесь как полноправный член семьи, правильная, а эта — нет? Я этого никогда не узнаю. Но я счастлив хотя бы потому, что в какой-то реальности мои мечты могут быть явью.

Я выхожу из квартиры, закрываю дверь и оставляю ключи под ковриком.

Направляюсь к дому Ярослава. Бросаю в почтовый ящик второе письмо, а также — печенюшку «Вагон Вилс» в синей упаковке. Под дверной коврик кладу картину «Девочка и солнце», вынув ее из треснутой рамки.

А затем уезжаю к Нонне.

Ярослав

28

В моей жизни все больше Антона, а вместе с ним — больше «Форсажа», Доминика Торетто и его пафосных высказываний про важность семьи.

В общении с Антоном я все чаще упоминаю маму и дом.

«Мама бесилась, когда я спал в выходной до полудня, и уже часов с девяти вламывалась ко мне под дурацкими предлогами. Сейчас же никто не вламывается, можно спать хоть весь день, кайф!»

«Дома у нас было не принято перекусывать. Всегда — только полноценные трапезы „при свечах“. А теперь я могу есть бутеры когда и сколько угодно!»

«Мама ни за что бы не разрешила мне купить разномастные чашки. Дома все покупалось только комплектами, все должно было сочетаться».

Я хочу сделать акцент на том, что в моей жизни все стало лучше. Но на самом деле мне приятно возвращаться в прошлое хотя бы в воспоминаниях. Антон это замечает. Вообще он точно так же в наших разговорах упоминает Ксюшу. Делает вид, что рад свободе, а на самом деле тоскует и чахнет.

На днях на улице мы случайно наткнулись на Ксюшу и ее подруг. Они проходили совсем рядом. Ксюша и Антон даже не переглянулись, как будто стали друг для друга невидимками. Но потом Антон весь вечер был понурый. Я уже начинаю сомневаться: может, зря я навязал ему советы о том, как классно быть независимым и делать все, что хочешь? Раньше он хотя бы задротом был, а сейчас — не пойми кто.

Едим яичницу. Антону я кладу в тарелку, а сам ставлю сковородку на стол. Говорю:

— Мама бы меня убила. Она приходила в ужас, если кто-то ел со сковородки.

Он внимательно смотрит на меня. Спрашивает:

— Ты не думал, что пора вернуться?

— Мне некуда возвращаться, — резко отвечаю я.

— Есть. У тебя есть семья.

— Которая от меня отказалась.

— Иногда нам приходится идти на уступки. Ты не понимаешь…

Он делает серьезный и напыщенный вид, открывает рот — вот-вот изречет великую мудрость. Но, догадываясь, откуда у этой мудрости растут ноги, я его опережаю:

— Если снова повторишь одну из поучительных цитат Доминика Торетто, я расплавлю твой чертов «Форсаж» на газовой конфорке. И хрен ты где еще найдешь лицензионную версию!

Он быстро захлопывает рот.

* * *

Проверяю почтовый ящик. Не хочу новых сюрпризов с отключением электричества. Никаких квитанций не прислали, но есть что-то еще. Я достаю письмо и синий квадратик с печеньем «Вагон Вилс».

Сердце колотится быстрее. Я догадываюсь, кто отправитель.

Застываю и какое-то время не могу пошевелиться. Мимо, шаркая и заваливаясь в стороны, проходит неопрятная хмурая тетка в многослойной одежде и с нечесаными волосами.

— Чего тут трешься? — недовольно говорит она мне. — Хулиганство задумал?

— Я вообще-то тут живу, — огрызаюсь я, но тетка не слышит.

Поднимаясь, она продолжает бубнить:

— Ходют, ящики ломают, а мы потом плати за новые…

Я вздыхаю. Не знаю, что не так с людьми на этой планете, но не проходит ни дня, чтобы ко мне и моим ровесникам не пристал на улице кто-нибудь из стариков за сорок. Увидят нас — и обязательно остановятся, начнут воспитывать, и неважно, чем ты в этот момент занят. Ощущение, что старики у нас сплошь педагоги.

Если я кого-то жду на улице, обязательно мимо пройдет какой-нибудь мужик и спросит, чего я тут делаю. Если стою в компании, обязательно кто-нибудь укоризненно скажет: «Пропащее поколение! Ни увлечений, ничего у них нет, ходят как неприкаянные, и мозги текут от ничегонеделанья… Сталина на вас нет! Там бы вы без дела не сидели…» И когда рисуешь граффити — вроде бы находишься при деле! — говорят то же самое…

Я даже не знаю, что надо делать, чтобы взрослые не заявили в очередной раз что-нибудь о пропащем поколении, о том, что в их времена такого не было. Чего именно не было? У людей не было двух ног и двух рук? Они не носили одежду? Не умели разговаривать? Не выходили на улицу?

«Что вы тут гудите? Кого ждете?»

Может, у нас на лицах написано, что мы идем грабить банк? Иначе с чего вдруг столько подозрительных взглядов и вопросов? А еще все такие внимательные, заботливые! Каждый день кто-нибудь подойдет и любезно скажет:

— У тебя футболка на пять размеров больше, чем нужно.

Ох! Что, правда? Как я не заметил! Я же дома в зеркало совсем не смотрюсь.

— У тебя штаны спущены, подтяни.

Ой, спасибо! Видимо, где-то по дороге обронил ремень.

— Что это на тебе такое? Джинсы или мешки? Какие странные! Они тебе не большие?

И вам спасибо, что бы я без вас делал! Я же действительно вместо джинсов утром по ошибке мешки натянул. Хожу и все думаю, что не так. Вы мне прям глаза открыли!

— Эй, парень, на тебе бабские браслеты!

Вот это поворот! Спасибо, что предупредили! А то браслеты — они ведь как расстегнутая ширинка: появляются совершенно внезапно. Вышел из дома, все было нормально, а вот так идешь по улице — и р-р-раз! Браслеты уже на тебе. А люди же смотрят, стыдоба…

Дома быстро вскрываю конверт и читаю письмо. От Хмарина. От… Дани.

Поначалу