У стен Малапаги - Борис Рохлин

Вряд ли, любовно-кротко, но всё — несомненно. Спонтанное вкрапление деталей, мелочей быта на пользу вещи, несколько отягощённой замерами, разрушениями, логическими завершениями и пр. Отдыхаешь. Отдых на пути в Египет или в гости к библейскому пастуху, кулаку, фермеру, сельскому старосте с царскими функциями.

Катехизис времени. Автор сам добровольно сообщает о своем методе письма:

«…моя цепь ассоциаций идёт от языка, а только потом от рождённого им образа. От звука. От буквы. От слова».

А язык и до Киева доведёт. Куда же ведёт язык автора и куда приводит? Похоже, если не за пределы солнечной системы, то системы романной. Дальше половецкие степи или половецкие пляски в оперном исполнении.

Язык, звуки, буквы, слова, образы удаляются в погранзону смысла под действием центробежной мощи авторских ассоциаций.

Как и герой, надеюсь, что в новом романе жизнь станет иной. И не только она.

К месту персонаж или автор вспоминают классика:

«Время проходит?.. Время стоит, проходите — вы».

В романе время остановилось, а действующие лица ушли. Покинули сцену.

Добавим общее замечание на общую тему.

Современная русская проза, — поэзия в меньшей степени, — производит странное впечатление. Литература ли это или ширпотреб по бросовым ценам для литературных туристов. Возьмите, не пожалеете. Роман, рассказ, стихотворение, поэма на память о посещении литературного Диснейленда. Пребываешь в приятном настроении, чувствуешь себя посвящённым, не обделённым культурными ценностями. Воспринимается легко, не оставляя «камня на сердце». Жизнь так сложна. Хочется рождественских историй. Будут.

На самом деле сегодня нет изящней словесности. Есть заменитель, товарец.

«Конец прекрасной эпохи» дорого обошелся русской литературе. Встреча с миром обернулась летальным исходом. Навсегда ли или предстоит воскрешение? Вопрос.

Скорее, это не летальный исход, а анабиоз, и русская литература ещё выйдет из него.

Сказанное к роману относится, но по касательной. Повторимся, роман поучительный. Его прелесть в этом.

И последнее, вдогонку сказанному.

«Третье измерение» одаривает симпатичной неожиданностью. История Давида и Вирсавии оказывается трёпом московского хиппи. Или… — трепещу от собственного предположения, — и весь роман?

Вот она — благостная и полезная для литературы вольность художества.

Да уж, сиреневый туман над нами проплывает. Актёры во главе с рассказчиком уже некоторое время тому назад покинули сцену.

Вирсавия осталась.

Читатель — поклонник отвлечённого. Он любит изящную предметность и творцов её. А авторы любят читателей. Они понимают, что написанное и непрочтённое существует лишь в их воображении.

Рождение стихотворения или романа состоялось, если их прочли. До этого они — творения — лишь вероятны.

Но любовь есть, пока нет взаимности. С её появлением она исчезает. Любовь литературная страдает тем же изъяном. Не прочти автора, и будешь любить его до персонального гробика.

Любовь осуществлённая испаряется. Так и с приязнью читателя. При знакомстве с автором он скучнеет и из читателя превращается в критика. В критика возмущённого и, увы, часто несправедливого. Можно было бы сказать — бедный автор! Если бы автор часто не был ещё ниже своего читателя.

Вспомнились строчки.Истребитель-бомбардировщик,Вертолёт, вертухай, шестёрка.И такой большой подстрочникС объяснениями слова.

Может быть, роман В. Батшева «Потомок Вирсавии» и есть такой большой эмоциональный подстрочник с объяснениями и прозопоэтическими комментариями.

Имитатор

(О стихах Сергея Штурца)

«Не вокруг нового шума, а вокруг новых ценностей вращается мир. Он вращается бесшумно» — предполагал «неудавшийся филолог».

Поэзия С. Штурца рождается не из снов. Вряд ли поэт их видит. Она является из шума. Из опыта, прагматики виденного, слышанного, уловленного, что неожиданно и для автора. Всплывает ассоциативно, не в памяти, минуя её, а непосредственно в строках и строфах. Источник не совсем и не всегда ясен и сочинителю, если он когда-нибудь о нём задумывается.

Этот каприз на пользу поэзии.

Принцип случайности и вытекающей из неё неожиданности сохраняется для читателя постоянно, превращая написанное в поэзию, точнее, переводя его в поэтическую сферу.

Но шум, переведённый в поэтическую сферу, становится грёзой. Что именно грезится поэту, сказать трудно. В этом загадка его поэзии и её обаяние.

Стихи возникают не из внутренней, скрытой от читателя, работы мысли. Последняя спит, как и сознание в целом.

Поэт вытягивает строчку, как рыбак рыбу, попавшую на крючок. Правда, роль удочки здесь выполняет случай. Стихотворение приобретает форму или обманчивый вид завершённости, если случайности стыкуются.

В процессе сочинительства он думает не о слове, а о чём-то другом. Житейском, повседневном? Возможно.

Мелочи быта, которых он избегает, оказываются включёнными в поэзию. Они вовлекаются помимо авторского сознания и обогащают стих.

Когда он пишет, он снимает пласт за пластом в поисках себя. Он, скорее, выступает в роли рудокопа, чем поэта. Но слова, музыка, мелодия подхватывают и несут.

Для поэта характерна лёгкость версификации, спонтанность ассоциативных ходов, бессознательный или удачно таковую имитирующий сдвиг темы, сюжета. Инфантилизм как замысла, так и исполнения несомненен. Хрупкость структуры, стихотворного каркаса скрепляется сочетанием рифмованной и нерифмованной строки, тем самым не позволяя стихотворению распасться на атомы. С трудом, большим усилием оно удерживается от распада. Броуновское движение слов, ассоциаций, припоминаний вводится в зыбкое русло, по которому стихотворение в конце концов более или менее благополучно достигает цели. Это не завершённость, а прекращение процесса, процесса стихотворчества, что и вызывает необходимость поставить точку.

Постоянно нарушается азбука близлежащего, уже воплощённого, вошедшего в стих. Он словно забывает, теряет память.

«Я слово позабыл, что я хотел сказать» (О. Мандельштам).

Это не преднамеренный отказ от поэтической логики. Автор об этом не задумывается, да и вряд ли способен. Он не столько творец, сочинитель, сколько медиум.

Житейское начало, как более ему близкое, противостоит поэтическому. Или находится в скрытом диалоге. Скрытом не только от читателя, но и от самого поэта. Сам же он наивно и чистосердечно, как ему кажется, избегает его, пытается от него — житейского — увильнуть, чтобы избежать цензорского глаза читателя, ввести его в заблуждение. Он имитирует стихийность восприятия, сознания, мысли и, наконец, стиха.

Этот скрытый диалог житейского с поэтическим и есть содержание его поэзии. Его неосознанность автором есть одно из условий существования последней.

Поэзия сочиняется мимоходом, походя. Для поэта важен, более того, необходим элемент необязательности. Речь идет не о свободе выбора, а о «стиховой безответственности», без которой он не смог бы и писать.

Необязательность первой строчки влечёт за собой необязательность остальных. «Факультативность» как принцип поэтического строительства очень важна для поэта. Именно этой строки, строфы могло не быть. С точки зрения наблюдателя. Стихотворение осталось бы, но пишущий не сохранился.

Это — не описка, не оговорка, это — система, в рамках которой поэт только и может творить. Системность письма, пока еще неосознанная, не ставшая приёмом. Точнее, уже приём, но не автоматизированный, «свежий». При таком способе письма всегда существует опасность превращения поэтической случайности, неосознанного открытия в отработанный механизм сочинительства полузарифмованной пустоты.

На сегодняшний день эта опасность поэту не грозит.

Поэзия С. Штурца раскачивается между югом и севером, между Одессой и Петербургом, между одесскими впечатлениями и переживаниями ребёнка и петербургскими — взрослого. Преимущество на стороне юности, ребёнок довлеет. Множество ассоциаций, «превращённых» мелочей быта оттуда.

Северная Пальмира тоже присутствует, но в качестве «младшего брата». «Серебряный век» поэту чужд, да и «золотой» не близок. «Ближе» Пригов, Кузьминский, поэты кузьминской «Лагуны» или, скажем, такой «мастер культуры», как Драгомощенко. Добавим, он любит поэзию Сергея Вольфа. Речь не о влияниях, речь о склонностях.

В стихах С. Штурца образы разбегаются, как «разбегаются галактики», и требуется усилие для их «распознавания». Опять же это не преднамеренная, не плановая, не заданная хаотичность. Это единственно возможный для поэта способ высказывания.

Поэзия ныне, шире, изящная словесность, мало востребованы, реально, не востребованы вообще. Стихи Сергея Штурца, поскольку они, увы, принадлежат поэзии, — с некоторыми оговорками и маргинальными замечаниями, — вряд ли будут востребованы. Разве что критиками и пародистами.