Потерянные следы - Алехо Карпентьер

обнаруживал, что я все еще здесь, на этих тротуарах, покрасневших от света реклам. Мой адвокат теперь встречал меня с раздражением: моя нетерпеливость докучала ему; к тому же опытным глазом он заметил, что мне с каждым разом все труднее оплачивать расходы по ведению дела. И действительно, из роскошного отеля я перешел в студенческую гостиницу, а потом перебрался в пансион на 14-й улице, пансион, ковры которого пахли маргарином и пролитым жиром. Рекламное агентство, в котором я работал прежде, оказывается, не простило мне того, что я задержался в отпуске, и за это время Уго, мой прежний ассистент, занял мое место. Бесплодно искал я в этом городе какого-нибудь занятия; на каждое место здесь была сотня претендентов. Но я знал, что все равно убегу отсюда, удастся мне развестись или нет. Только для того, чтобы добраться до Пуэрто-Анунсиасьон, мне нужны были деньги; и эти деньги с каждым днем приобретали для меня все большее значение, с каждым днем мне их нужно было все больше, а я мог найти лишь незначительные поручения по инструментовке, которые выполнял неохотно, потому что знал, что, даже получив за них деньги, я все равно через неделю останусь без средств к существованию. Город не отпускал меня. Его улицы опутывали, словно нити невода, словно сеть, которую накинули на меня сверху. С каждой неделей я приближался к миру тех, кто стирает по ночам единственную рубашку, ходит по снегу в дырявых башмаках, докуривает чужие окурки и сам готовит себе еду. До этой крайности я еще не дошел, однако спиртовка, алюминиевая кастрюля и пакет с овсянкой уже вошли в мою комнату, как предвестник того, что я с ужасом предвидел. Целые дни я проводил в постели, стараясь забыть о том, что мне грозило, углубившись в чтение изумляющих меня текстов «Пополь-Вуха», инки Гарсиласо и путешествий брата Сервандо де Кастельехос. Иногда я открывал том «Житий святых» в лиловом бархатном переплете, на котором золотом были вытеснены инициалы моей матери, и отыскивал житие святой Росы; на этом месте по загадочной случайности раскрылась книга в тот день, когда Рут уехала на гастроли, – в день, когда в силу удивительного стечения случайностей бесшумно изменился весь ход моей жизни. И каждый раз все с большей горечью я читал нежное четверостишие, полное ранящих намеков:

Горе мне! О где же, где же

Ты, любовь моя?

Наступает жаркий полдень…

Где ж ты? Нет тебя…

Каждый раз, когда я вспоминал Росарио, все мое существо словно наполнялось невыносимой болью, и я пускался в бесконечное путешествие, которое всегда приводило меня к Центральному парку; аромат засыпавших в тумане деревьев, уже покрывшихся ржавчиной осени, приносил мне успокоение. Иногда я дотрагивался до отсыревшей под дождем коры, и она напоминала мне мокрые дрова в очаге, которые в наши последние дни наполняли хижину едким дымом, заставлявшим смеяться сквозь слезы Твою женщину; стоя у окна, она время от времени высовывалась в него глотнуть чистого воздуха. Я смотрел на танец елей, ища в движении их игл доброго знака. Я совершенно не способен был думать ни о чем другом, кроме возвращения, кроме того, что ждет меня там, и потому каждое утро я во всем искал приметы: паук, как и любой предмет из змеиной кожи, выставленный в витрине, – плохое предзнаменование, а собака, которая подходит ко мне и позволяет себя погладить, – прекрасное. Я читал гороскопы, напечатанные в газетах. Я искал знамения во всем. Вчера мне приснилось, что со всех сторон меня окружают высокие стены, я заключен в них, как в неф собора; что меж столбами раскачиваются веревки, предназначенные для пыток; тесные своды множились, чуть раздвигаясь вдали, как бывает, когда смотришь на предмет, помещенный меж двух стоящих друг против друга зеркал. В конце концов подземелье заполнила тьма, огласившаяся вдруг глухим конским топотом. То, что мой сон был окрашен в тона, характерные для офортов[176], заставило меня подумать, когда я открыл глаза, что в нем переплелись какие-то музейные воспоминания с впечатлениями от Invenzioni di Carceri Пиранези[177].

Весь день я больше не думал об этом. Но когда на город упала ночь, я вошел в библиотеку полистать трактат, толкующий сны: «Тюрьма. У египтян – упрочение положения. В оккультных науках – в перспективе привязанность человека, любви которого ты не ждешь или не желаешь. По психоанализу – связано с обстоятельствами, вещами и лицами, от которых надо освободиться».

И вдруг меня настиг знакомый запах, и тут же рядом с моей фигурой, отражавшейся в ближайшем зеркале, появилась другая фигура – женская. Рядом со мной стояла Муш и насмешливо смотрела на книгу. Я услышал ее голос: «Если нужна консультация, могу по дружбе дать дешево». Улица совсем рядом. Семь, восемь, девять шагов, и я буду там. Я не хотел разговаривать с нею. Не хотел слушать ее. Не хотел с ней спорить. Это она виновата во всем, что сейчас тяготело надо мной. И тут же я почувствовал знакомую слабость в мышцах. Даже не отчетливое желание, а скорее то самое ощущение, какое я испытывал в юности, легкую возбудимость, которая столько раз приводила тогда мое тело к публичному дому, меж тем как дух пытался этому противиться. В таких случаях я познавал внутреннее раздвоение, воспоминание о котором потом доставляло мне несказанные страдания; в то время как мой приходивший в ужас рассудок цеплялся за бога и за память матери, грозил мне болезнями и шептал «Отче наш», ноги медленно, но верно вели меня к комнате с покрывалом, украшенным мережками и красными лентами, и я знал, что стоит мне почуять специфический запах косметики, разбросанной на мраморе трюмо, как воля моя пойти на поводу у низменных желаний вышвырнет душу прочь, в потемки. Потом мой дух будет злиться на тело и ссориться с ним до самой ночи, пока необходимость отдыхать вместе не соединит их в молитве; затем последуют дни раскаяния, когда я буду жить в ожидании болезней и язв, которые покарают меня за грех сластолюбия.

Я понял, что вернулись познанные в юности переживания, когда увидел, что уже иду рядом с Муш мимо красноватой стены церкви Святого Николая. Муш говорила быстро, словно стараясь заглушить собственные мысли; она говорила, что совершенно неповинна в том скандале, который подняли газеты, что она всего-навсего жертва, что журналист злоупотребил ее доверчивостью, и тому подобное, а я заметил, что она не потеряла былой способности лгать, глядя прямо