Лица - Джоанна Кингслей

— Доброе утро, — Наташа вошла с подносом. — Я принесла тебе завтрак. Сегодня день рождения твоей страны — Америки, — она произнесла это так, как будто репетировала слова: чтобы поразить Жени своими знаниями.

Значит, сейчас утро четвертого июля. Жени приподнялась, откинула простыню. На завтрак оказалась яичница, ломтики серого хлеба, маслины, помидоры, кусочек соленой рыбы и чай. Жени внезапно захотелось есть, даже вот это, и она приняла поднос, который Наташа поставила ей на колени.

Пока она ела, мать рассказывала ей что-то о кибуце. Здесь жили люди разных национальностей. И хотя только Наташа и еще одна женщина были выходцами из СССР, русских по происхождению здесь было много. Европейский по духу, кибуц исповедовал социалистические взгляды и отчасти был по-старому революционен. Поселенцы до вечера трудились, а потом могли заниматься своими делами — читали, слушали музыку или сами играли на музыкальных инструментах, жарко спорили с соседями.

— Я работаю в детском саду с младшими детьми, — сообщила Наташа, ее руки были скромно сложены на коленях. Если хочешь, я возьму тебя с собой. Дети просто чудо.

— Правда? Никогда бы не подумала, что тебя может заинтересовать такая работа, — Жени показалось иронией судьбы, что женщина, оставившая своих детей, заботится о чужих, и называет их чудесными.

Но ирония ускользнула от самой Наташи:

— В саду есть нянечка. Но у нее так много работы, что она не в состоянии присмотреть за всеми. Если побудешь здесь, может быть, захочешь ей помочь. Твое медицинское образование пригодится.

Жени рывком сдвинула поднос с колен.

— Меня учили не для того, чтобы помогать нянечке! — ярость нахлынула на нее, и она почти выкрикнула эти слова. Что же до того, чтобы здесь побыть, не думаю, что это удастся, — она смотрела на овал своих колен с подносом, не в силах поднять глаза на мать.

— Жаль это слышать, — мягко ответила Наташа. — Я надеялась, что ты поживешь со мной.

Но Жени уже думала, что ей вовсе не стоило приезжать. Смешной порыв, вызванный ложным любопытством. Ей нечему учиться у этой женщины.

— Я надеялась, — продолжала Наташа, — что у нас хватит времени познакомиться друг с другом и стать… друзьями, — она произнесла это так застенчиво, как маленькая девочка, упрашивающая подругу поиграть с ней.

— Десять лет назад, — криво усмехнулась Жени, — ты не захотела оставаться моим другом.

— Десять лет назад, Женечка! Неужели через все эти десять лет ты пронесла ненависть ко мне?

Жени захотелось, чтобы мать ушла. Она чувствовала себя, словно в ловушке, под простыней. Встать означало показаться во всей наготе.

— Сказать по правде, — солгала она, — я почти не думала о тебе с тех пор, как ты от нас ушла.

Наташа не отводила глаз, и Жени с раздражением и одновременно с облегчением поняла, что мать ей не верит. Возраст отпечатался на ее лице, хотя кожа была по-прежнему гладкой, слишком гладкой для седины в волосах. Глаза смотрели встревоженно, и в них Жени увидела, какой была мать молодой, еще пятнадцать лет назад — красивой, надушенной, когда она приходила взглянуть на детей перед отъездом с друзьями в театр. Живой, очаровательной женщиной, умеющей слушать, что говорят другие, и легко и остроумно им отвечать. Та Наташа убежала с актером и потом была осуждена за политическую неблагонадежность, которую Дмитрий простил, потому что считал наивной.

— Зачем же ты тогда приехала в Израиль? — глаза Наташи сверлили дочь. — Зачем, если все эти годы не думала обо мне?

— Потому что… — Жени почувствовала, что ее поймали. — Потому что рухнул мой брак.

— Боже! — Наташа потянулась, чтобы обнять Жени, но та отвернулась. Она не хотела жалости и не понимала, зачем она это сказала.

Наташа села на место:

— Когда был разрушен мой брак, я пережила самые черные годы в жизни.

— Но ты ушла. В этом не было никакой необходимости.

— Была, Женя, — она говорила печально, но уверенно. — Георгий меня ненавидел. Вернувшись обмороженным, он оказался растерзанным не только физически, но и духовно. Не мог взглянуть на себя, и мне не позволял смотреть на него, — она помолчала. — И ни разу не позволил до себя дотронуться.

— Но ты всегда казалась счастливой, — возразила Жени, вспомнив мать на своем двенадцатилетии, как та танцевала в своем красном платье.

— А какой еще я могла казаться? Это все для тебя и Дмитрия. Для себя. И для него тоже. Если бы я убивалась, его ненависть не имела бы выхода, и обратилась бы на вас и на себя самого. А она была слишком велика, чтобы ее снес один человек. Он видел, какая я сильная и независимая, и в тот день, когда я уходила, сказал, какое отвращение он ко мне испытывал.

— Правда?

Наташа так печально кивнула, что Жени захотелось уронить простыню и взять мать за руку.

— Давай забудем об этом. Это не то, что ты хочешь услышать об отце.

— Но ты ведь сбежала с актером?

— С Костей? Да. Почти тринадцать лет у меня не было мужчины.

Жени не хотела слушать, не хотела ничего знать об интимной жизни матери — и все же сочувствовала ей.

— Это было агонией, — продолжала Наташа. — Оставить детей. Все эти годы вся моя жизнь была в тебе и Дмитрии. Больше я не знала ничего. Только позволяла другим говорить любезности. Любезности — о, Женя! Какой я была легкомысленной.

И одинокой, подумала Жени.

— А потом меня сослали, и еще годы я училась, как быть серьезной.

— Но тебя признали виновной…

— Да. Пустое, формальное обвинение. Меня никогда не интересовала политика. И Георгий не хотел, чтобы я в это вмешивалась. Но он был влиятельным человеком. Намного влиятельнее, чем я думала. И когда его гнев вырвался наружу, он меня раздавил.

— Как? Ты хочешь сказать, что он устроил твой арест? Посадил в тюрьму? — Жени вспомнила, о чем ей говорил Дмитрий. Но она в это никогда не верила. Как мог один человек управлять правосудием? И кроме того, несмотря на то, что сейчас говорила Наташа, она знала отца — он не мог быть таким мстительным.

— Я не выдвигаю никаких прямых обвинений. Какой смысл? «Космополитизм» — расплывчатая формулировка. Ее применяли ко всем евреям. Сейчас мы больше не будем с тобой разговаривать, — Наташа убрала поднос со столика рядом с кроватью и встала. — Я и так задержалась, пора на работу. Может быть, еще соснешь, а потом навестишь меня в детском саду?

— Договорились.

— Ну вот и хорошо. Я кого-нибудь пришлю за тобой.

Когда мать выходила, Жени хотела остановить ее, сказать, что сейчас что-нибудь набросит и пойдет вместе с нею. Она понимала, что мать была бы счастлива.

Но Жени не проронила ни слова. А когда дверь закрылась, вновь скользнула в постель и вскоре опять спала.

Когда же она снова проснулась, в комнате было светло и очень жарко. Надела шорты, блузку без рукавов и сандалии, спустилась по лестнице, и когда открывала наружную дверь, к ней подошел мужчина среднего возраста:

— Женя, подожди. Я отведу тебя к Наташе.

Она озадаченно посмотрела на него. Откуда он узнал ее имя?

Он улыбнулся и протянул широкую ладонь:

— Я Наум Бен-Дов. Видел тебя вчера в автобусе.

— Ах вот как?

— Да. Пришел посмотреть на очаровательную дочку из Америки. Но в последний момент — как это вы говорите? — сробел. Затряслись жилы.

— Оробели? Затряслись поджилки?

— Да, да, поджилки. Решил, что мне там не место, когда воссоединяются мать и дочь. И вот стал невидимым, как кролик.

Жени рассмеялась. Мужчина был почти на голову выше ее, с бочкообразным животом. Для него стать невидимым выше всяческих сил, которыми обладает любой волшебник.

— Кролики не исчезают, — поправила она. — Они возникают из шляп.

— Бедные кролики. Никак не могу взять в толк, зачем им нужно жить в шляпах. Ну, пошли, — он взял ее под руку, как будто они были старыми друзьями. — Мы идем в детский сад.

Симпатичный, подумала Жени. Хотя и некрасивый: широкий рот, крупные торчащие уши, светло-рыжая копна перепутанных волос.

— Ты полюбишь эту страну, — говорил он, когда они проходили небольшой фруктовый сад. Я в этом уверен так же, как и в том, что меня зовут Наум Бен-Дов. Страна, на которую жмут со всех сторон. И нажим этот заставляет людей вырастать изнутри, яснее понимать себя.

Жени удивленно посмотрела на него. Неужели он раскусил ее так быстро?

По дороге в детский сад Наум показывал на здания: вот больница, зал, столовые, магазины — все желтовато-грязное, незаметное. Жени улыбнулась, вдруг вспомнив Топнотч — грубые хижины на лесистых горах: возврат миллионеров к природе, где дома призваны гармонировать с пейзажем. Здесь же — человек попытался овладеть природой, и строения, которые, казалось, выросли прямо из земли, доказывали его превосходство над враждебной силой.