Ученик монстролога. Проклятье вендиго - Рик Янси

Здесь очень красиво, на верховом ветре. Отсюда наши страдания ужимаются до совсем незначительных; в ветре тонет человеческий плач. Город в снегу сверкает, как бриллиант, его улицы проложены с математической точностью, крыши домов, как одинаковые пустые холсты. В пустоте есть совершенство. Говорят, бог взирает на нас сверху, как падальщик, который парит над проклятой серой землей. Вдалеке есть бог. Вонь от человечества не поднимается так высоко. Наши предательства, наши зависти, наши страхи — все они поднимаются не выше наших макушек.

В черном подвале, наполненном человеческими нечистотами, голодного ребенка держат под водой, пока он не утонет, и его крохотные легкие заполняются испражнениями шести сотен его человеческих собратьев; потом с него сдирают лицо — как чистят кожуру с яблока, — сдирают и бросают в дантову реку…

Во имя всего святого, скажите мне, зачем Богу потребовалось создавать ад. Он кажется настолько избыточным.

Я очнулся в руках чудовища.

Сначала я его унюхал — сладкий запах разлагающейся плоти. Потом на мне сцепились сильные руки, обнимая меня сзади — как Доброгеану обнимал на лестнице Граво. Пол, на котором мы лежали, был твердым и холодным, а воздух — заплесневелым и подвально-влажным. У меня было ощущение большого пространства, словно в пещере глубоко в чреве земли.

Нас окружал какой-то свет, и я не мог определить его источник. Потом я подумал: это его глаза, свет исходит из его глаз. Я слышал свое дыхание и его дыхание, которое было зловонным, как из могилы. Наверное, его рот был очень близко к моему уху; я каждый раз слышал, как оно облизывало свои потрескавшиеся кровоточащие губы. Когда оно говорило, с его толстого распухшего языка капала густая слюна, попадая на мою обнаженную шею и пропитывая воротник. Язык неуклюже выговаривал самые простые слова, как будто мыслительная часть его мозга атрофировалась за ненадобностью.

— Как нас зовут?

— Вы… Вы доктор Чанлер.

— Как… нас… зовут?

Мои ноги непроизвольно задергались. Сейчас мой мочевой пузырь не выдержит. И кишечник опорожнится.

— Я не знаю… Я не знаю, как вас зовут.

— Гудснут нешк… Вот теперь хороший мальчик.

Что-то очень холодное и очень острое надавило мне в мягкое место под ухом. Я почувствовал, как порвалась кожа, и из раны потекла теплая кровь.

— Это будет не очень больно, — пробулькало оно. — Не ошень. Но кровь, будет много крофи… Нас интерешуют глаза… — Оно сделало паузу, восстанавливая дыхание. Разговор его утомлял. У умирающего от голода животного нет лишних сил. — Ты ушишься на ушеного, Уилл. Хошешь, мы уштроим наушный экспрмент? Вот наша идея. Мы достанем твои глажа и развернем их, чтобы ты мог на себя посмотреть. Мы никогда не видим себя такими, какие мы на самом деле, правда, Уилл? Зеркало нам лжет.

Его рука лежала у меня поперек груди, как железный прут. Мои глаза приспособились к свету, и теперь я видел его длинные голые ноги, лежащие по обеим сторонам от моих. Кожа была черной, угольно-черной, и отслаивалась тонкими скручивающимися лоскутами.

— Вытяни ру-х-ку.

— Пожалуйста, — я начал всхлипывать. — Пожалуйста.

Я вытянул руку. Его подарок был маленьким — он точно умещался на моей ладони, — размером со сливу, эластичным и немного липким на ощупь.

— Это-ш твой…

Я содрогнулся от отвращения — это было сердце ребенка, которого я оставил в коридоре. Я сдавленно вскрикнул и отбросил его.

— Отв-отврах… отвра-х-тительный мальчик. Растош-чительный.

Оно прижало слюнявый рот к моему уху. «Что мы дали?» Его рука сильнее налегла на мою грудь и сдавила легкие; я не мог дышать. «Что мы дали?»

Я не мог говорить. Мне для этого не хватало воздуха. Я мог только на дюйм двигать взад-вперед головой.

— Как… какова-ш… — Похоже, оно дышало с таким же трудом, как и я. — Какова-ш самая великая любовь? К-х-ак она выглядит?

Хватка руки чуть ослабла. Я судорожно глотнул воздух, пронизанный зловонием разлагающегося чудовища. Моя голова качнулась вперед. Чудовище оттянуло ее назад, схватив за волосы; его острые зазубренные ногти вцепились мне в кожу.

— Хочешь увидеть ее ли-ш-ц о, Уилл? Тогда посмотри на на-ш-с. Посмотри на на-ш-с.

Оно вцепилось своей лапой мне в челюсть и стало крутить голову, пока в шее что-то не щелкнуло. Его лицо было слишком близко, и мой ум не сразу смог приспособиться и оценить увиденное. Картинка поступала отдельными фрагментами. Сначала это были огромные глаза, горящие тошнотворным янтарным цветом, потом слюнявый рот и окровавленный подбородок. Более всего поражала сплющенность этого лица, словно все лицевые кости ушли куда-то в голову. Именно отсутствие рельефа поначалу не позволило мне его распознать — настолько наш облик зависит от костей.

Но я много раз видел это лицо — в ласковых отблесках камина, в холодном свете ноябрьского дня, под искрящейся яркой люстрой в бальном зале, где она со мной танцевала, и ее изумрудные глаза — которые теперь тлели дьявольским оранжевым цветом, — были такими обещающими, переполнялись таким изобилием.

Чудовище забрало ее лицо. На дымящейся куче людских и животных отбросов он содрал ее лицо и каким-то образом сумел прикрепить на свои останки.

— Видишь на-ш-с, Уилл? Этшо ли-ш-цо любви.

Я рванул голову от его захвата; его ногти прорвали мягкую плоть под моим подбородком. Я слышал, как оно обсасывает мою кровь со своих пальцев.

— Ты подаешь наде-ш-ды, Уилл. Хороший, хороший ушеник. Мы думаем, что мы сделаем тебя своим. Ты бы хотел стать нашим ушеником? У тебя было такое хорошее начало с этим ребенком…

Что-то потянуло меня спереди за ворот. Оторвалась одна пуговица, потом другая, и я почувствовал на своей голой коже холод стали — или это была не сталь? Чудовище приставило нож к шраму от своих зубов, вонзившихся в меня в пустыне, или это были его ногти, ставшие такими же острыми, как когти ястреба? Я не мог себя заставить посмотреть.

— Э-ш-то неопи-шс-уемо, — заныло оно. — Ты, маленькхая растошительная дрянь, ты его выбросил, наш дар. Ты не знаешь. А эшто восх-ши-тительно. Ты его кусаешь, когда оно еще бьется, и оно кач-ш-ает кровь, пуф, пуф, прямо тебе в рот…

Я почувствовал, как у меня раздвигается кожа, течет теплая струйка крови, и в рану просовывается кончик пальца. Всего в нескольких дюймах от него колотилось мое сердце.

— Неопи-шс-уемо… — жадно булькало оно мне в ухо. — Как будто сосешь грудь твоей гибну-ш-щей ма-фтери…

Оно замолчало. Оно тяжело дышало мне в ухо. Его тело окаменело. Оно услышало, как он звал меня:

— Уилл Генри! Уилл Генрииии!