Времена года - Арпад Тири

об этом говорить? Все равно каждый день, засыпая, Вероника робко думала о Петере, думала потому, что любила его и верила, что он вернется и тогда у них обязательно будет ребенок.

И вот Петер стоит с опущенной головой, уставившись взглядом в землю. Сейчас он способен сдвинуть с места весь этот дом, способен свернуть целую гору.

— Я тебе сказал: убирайся!..

— Послушай...

— Вон отсюда!

Петер делает шаг вперед, один лишь шаг, но Вероника понимает, что сейчас он может убить ее.

Она бледнеет, хватается за край стола. Платье ее, как на грех, зацепилось за гвоздь, легкая ткань с треском рвется, тяжелые старые шлепанцы спадают с ног.

Вероника не плачет, не успевает заплакать. Угроза мужа столкнула ее с места, вселила в нее страх, и она бежит. Выскакивает на крыльцо, а оттуда — на улицу.

Долгим взглядом смотрит Петер на открытую дверь, потом закрывает ее. Окидывает взглядом комнату, рассматривает мебель и удивляется: все стало каким-то чужим, как будто он здесь впервые.

Петер падает на лавку и плачет, плачет, как обиженный ребенок. Он так и засыпает лицом вниз, продолжая всхлипывать во сне.

Просыпается от холода. Протирает кулаком глаза, с удивлением смотрит на кастрюли, на яичную скорлупу, на потухающий в печи огонь. Все становится ясно...

Петер встает с лавки, неуверенно топчется на одном месте. Идет в комнату, открывает шкаф, ищет рубашку. Вытаскивает из ящика белье, бросает его на пол. Выбирает себе полотняную рубашку.

Движения его тяжелы, медлительны, неуверенны. Петер надевает рубашку и подходит к зеркалу.

Оттуда на него смотрит усталое скуластое лицо старого худого человека, надевшего перед смертью чистую полотняную рубаху. Взгляд человека совершенно равнодушен.

Петер продолжает смотреть в зеркало. В памяти всплывают мелочи прежней, канувшей в прошлое жизни.

Когда-то давно он целовал Веронику под церковным колоколом. Когда-то встретился в лесу с человеком, который закапывал в землю ящик с барахлом, потому что скоро сюда должны были прийти русские. Когда-то был у него товарищ с кривыми ногами и черными густыми бровями. А год назад он получил повестку.

Все это было когда-то.

Когда-то давно он поцеловал Веронику в горячие мягкие губы. Когда-то они любили друг друга. Он и Вероника, но все это было очень давно.

Петер заходит в кухню, садится у стола, опускает голову на руки и долго сидит неподвижно. Кто-то стучит в кухонную дверь, но Петер не двигается.

Убить Веронику? Найти, где бы она ни была, и убить. Но где ее искать?

Утром он уйдет отсюда. Уложит свои пожитки в вещевой мешок и уйдет к отцу в Халап. Бросит здесь все и уйдет.

В дверь снова стучат, тихо и неуверенно. Петер поднимает голову, но отвечать ему не хочется. Он хрипло кашляет, словно тяжелобольной.

Снова стучат, затем кто-то тихо приоткрывает дверь.

— Можно?

Дверь открывается шире, в кухню осторожно просовывается голова с длинными усами. Под полями старой черной шляпы суровое смуглое лицо с бегающими глазами. Это маленький, быстрый человек, похожий на цыгана.

Да это же старый Шойом!

Их огороды рядом, хотя сам Шойом живет далеко отсюда. У старика четыре хольда каменистой земли и дом на самом конце села, в овраге.

— Можно зайти, Петер? — неуверенно спрашивает старик.

— Входите, если надо...

Старик медленно закрывает за собой дверь, садится на скамейку. Сняв шляпу, смущенно теребит поля.

Петер недоволен приходом соседа, но выгнать сего неудобно. Раз уж пришел, пусть сидит. В кухне места достаточно.

— Вернулся? — хрипло спрашивает старик.

— Вернулся, — отвечает Петер после долгой паузы.

Старик вытаскивает из кармана большую трубку. Не спеша продувает мундштук, набивает трубку табаком, а сам обдумывает, что сказать соседу, чтобы не обидеть его. Молча закуривает, делая частые затяжки.

— Тебя отпустили?

Петер поднимает голову, со злостью смотрит на старика.

— Что ты этим хочешь сказать?

Старик смущенно ерзает на скамейке.

— Я думал, может, тебе дали отпуск?

— Какие теперь могут быть отпуска?.. Война...

Некоторое время Петер сидит молча, уставившись в одну точку, потом морщит лоб. Он явно избегает смотреть пришедшему в глаза.

— Нет. Я вернулся сам по себе...

Шойом кивает с довольным видом человека, нашедшего среди мусора нечто для себя полезное.

— Значит, удрал?

Петер выпрямляется и со злостью кричит:

— Что вам от меня нужно? Зачем вы ко мне пришли?

Шойом вздрагивает, опускает трубку к коленям и ждет. Ждать ему приходится долго, он успокаивается лишь тогда, когда Петер садится на лавку и выражение его лица несколько смягчается.

Тогда старик снимает с колена шляпу и делает глубокую затяжку из трубки.

— Мы тут сидим, как кроты в норах, и в поле не выходим, а весна вон уже на носу... — говорит он примирительно. — И в горы не ходим, ждем, что будет. Одни говорят, что русские всех нас в Сибирь угонят, другие — что за Тиссой русские сами землю раздают крестьянам... Слухи всякие, сынок, ходят, вот только, каким верить можно, а каким нет — неизвестно.

Старик замолк, ожидая, что скажет на это Петер. Но тот молчит.

Шойом наклоняется к нему.

— Ты, наверное, больше нас знаешь, а?..

— Оставьте меня в покое!.. Ничего я не знаю! — отмахивается Петер.

Шойом равнодушно пожимает плечами. Терпеливо молчит и курит трубку. Едкий дым щиплет язык, но старик невозмутим.

— Тесть бакалейщика сказал, что Андраш Телеки погиб на фронте...

Петер переводит взгляд с крючка, на котором висит лампа, на старика, но по его глазам ничего невозможно прочитать.

— Это верно. Телеки погиб...

Старик скребет подбородок, хмыкает.

— Не один он погиб из нашего села... — говорит Шойом, сжимая и разжимая кулак. — Сын Балинта Фечко тоже погиб... И сын звонаря тоже... Несчастный отец все деньги теперь попам относит. Раньше зажиточный был, а теперь — все его богатство на нем самом... Помнишь его? Длинный такой парень. Последнее письмо от него получили из Львова, а потом как в воду канул. Приезжал сюда унтер, который был с ним вместе, он и сказал, что парень там погиб. Муж Аннуш тоже погиб, а Марци Богнара немцы угнали в концлагерь. У нотариуса в конторе говорили, что он что-то замышлял против них...

Старик, словно устав, замолчал, перестал перечислять погибших и тихо, огорченно вздохнул:

— Многих уже нет в живых, сынок...

Петер утвердительно кивает, взгляд стальных глаз по-прежнему суров.

— Многих...

Шойом медленно выбивает трубку и продолжает, не глядя на