Не сотвори себе кумира - Иван Ефимов

Мастер на все руки, вислоусый Гончаренко неунывно сострил забытым каламбуром:

– «Что ж, ехать так ехать»,- сказал попугай, когда его кошка потащила из клетки…

И снова мы успокаивали себя лишь тем, что терять нам нечего, решетка и охранник всегда при нас. И вместе с тем каждый испытывал тревожное чувство потери и утраты уже обжитого, пусть и постылого, крова и близких товарищей по несчастью.

Вечером в бараке многие, долго не спали, в разных углах велись приглушенные разговоры о главном:

– Если тебе посчастливится первому вырваться из лагеря – навести моих или в крайности напиши им…

– Обязательно навещу, не сомневайся. Ну а если тебе подфартит – о моих не позабудь.

– Будь спокоен. Разве можно забыть… Горевали и проклинали порядки и правила, запрещавшие заключенным переписку друг с другом. Пиши не пиши – написанное все равно не дойдет до адресата, Цензура не пропустит.

С утра и до обеда оставленные в бараках этапники в ожидании обещанной получки валялись на нарах, недавно переоборудованных по вагонному типу: два места внизу и два над ними, а на нарах – матрацы, набитые стружкой. Никто не знал, куда нас повезут. Не знали и в соседнем бараке, где на этап было назначено более полусотни. Самые пытливые бродили за Германом, обходившим бараки, чтобы записать всех больных и не вышедших на работу.

– Скажите, Джек Абрамыч, чего вам стоит? Все равно мы сегодня уедем, зачем такая тайна?

– Ничего я, ребята, не знаю, ничего. И отстаньте вы от меня, ради бога,- незлобиво отмахивался нарядчик.- Слышал, что на восток, а куда точно – не знаю, верьте мне, не знаю.

– Неужто уж все так засекречено?

– Секретов никаких нет. Какая вам разница, куда повезут, все равно в лагерь. А от той перемены мест еще и лучше: время быстрее летит…

– Что верно, то верно, одним словом – не домой.

– На запад не повезут. Скорее – на север.

– А что, если на Монгольский фронт попроситься?

– Нэ возмут врагов народа,- авторитетно заявил Македон.

Еще следовало сдать лагерное вещимущество, появившееся у нас совсем недавно. Синие матрацы и наволочки полагалось вытрясти и сложить. Сдаче подлежало и истертое, как старое решето, жесткое, бывшее солдатское, одеяло, не державшее тепла…

…И вот опять знакомые нары и те же прочные решетки на узких люках. Куда теперь? И сколько еще этих этапов впереди?

Из нашего барака в одном вагоне оказалось не более десятка, в том числе Гончаренко, Балашов и я.

Казалось бы, если где-то потребовались такие «крупные специалисты», как мы, то лучше было бы послать целыми бригадами: сработавшийся коллектив сразу же даст высокую производительность. Но здесь повсеместно действовал другой нерушимый принцип – не экономический, а политический: разделяй и властвуй. Власть имущие как будто бы не принимали всерьез то обстоятельство, что чем больше обиженных, тем меньше остается сознательных и активных строителей нового общества. Старый добрый судебный принцип: «Лучше ошибочно оправдать десять виновных, чем осудить одного невиновного»- был напрочь забыт…

Уже два года я ношу клеймо «врага народа», живу, дышу, ишачу под надзором десятников и бдительной охраны и нередко голодаю вместе с моими товарищами. Ладони мои совсем огрубели, стали жесткими, как подошва бахил, и давно отвыкли от карандаша и ручки; кожа на руках и лице одубела и стала менее восприимчивой к холоду и лютой жаре. За два долгих года я встретил много всяких людей – добрых и злых, но больше хороших, безропотно несущих свой тяжкий крест. Что сталось с ортодоксальным Никитиным, что лежал со мной под юрцами в ленинградской «пересылке»? Где несгибаемый Малоземов? Жив ли старый горемыка Кудимыч? Где теперь «изучает» природу тихий Городецкий и растрачивает свою силушку богатырь Неганов? В каком лагере тянут свою лямку друзья по Старорусской тюрьме Пушкин и Якушев, живы ли? Где сейчас кует клинки булатны и кирки остры беглец Коля Савенко, заронивший и в мою душу дерзновенную мысль о побеге? Будет ли у меня в будущем верный и надежный товарищ, который разделит со мной мой замысел?

Ночью поезд остановился на какой-то станции. Многие проснулись от толчка и услышали, как сцепщик отцепил наш вагон от состава, потом его куда-то откатили и вновь прицепили.

– Кому отдых, а кому работа. И чего вздумали толкать посередь ночи?- проворчал Балашов, переворачиваясь на другой бок и снова засыпая.

Уснул и я, а когда проснулся, было утро. В вагоне царило оживление, поезд стоял, и в общей разноголосице улавливались два слова:

– Большой Невер! Большой Невер!

– Где такая станция?- спросил я, окончательно просыпаясь и растирая занемевший бок.

– Прикатили на самую северную точку Амурской дороги.

Вскоре мы выгрузились в одном из тупичков и с удивлением узнали, что сюда прибыл только один наш вагон.

– Вот те и раз! А где еще два?

– А это уже секрет Бамлага, которым он не поделится.

– Разобраться по четыре!- скомандовал старший конвоя.

Два стрелка в добротных шинелях сделали какие-то Движения, не похожие ни на «смирно», ни на «вольно», и Незаметно поправили винтовки. Чуть в стороне маячили Двое незнакомцев, по обличью похожие на лагерных «придурков».

Когда мы привычно «разобрались» и застыли на месте, старший пофамильно проверил всех и нестрого сказал:

– Давай, шагом марш!

– А в какую сторону? Тут две дороги.

– А вот за теми двумя, что пошли влево.

Левее пошли, как мы скоро узнали, воспитатель и пом-побыт отдельного лагерного пункта № 7, или ОЛП-7, как мы потом писали свой обратный адрес на письмах-угольничках.

Почему этот лагерь назывался отдельным, да еще пунктом, я так твердо и не знаю. Скорее всего, потому, что на этой станции других лагерей не было и он был автономным, подчиняясь управлению в Сковородине.

Лагерь располагался в версте от станционного поселка, на взгорье у самых сопок, с севера обложивших станцию Большой Невер. С лицевой стороны он ничем не отличался от многих виденных нами ранее, и, только войдя в ворота и узрев справа уходящий вдаль внутренний высокий и прочный забор, можно было понять, что лагерь разделен на две половины. Вход же в ту половину, очевидно, был где-то с другой стороны.

– От кого же эта стена?

– От нашего брата… За стеной женский лагерь,- ответил воспитатель.

Для нас это было открытием, и не только потому, что слово «женщина» для нас давно уже было пустым звуком, не вызывавшим никаких физиологических эмоций, а главным образом потому, что мы никак не могли себе представить женщин в лагерях – наших жен, матерей, сестер! В памяти возник образ Катюши Масловй в окружении арестанток. Потом я вдруг вспомнил об арестованной жене председателя Старорусского райсовета Кузьминой, потом о жене секретаря райкома Васильева, об аресте которой так ярко поведал мне Якушев. Коль они и им подобные арестованы и не вернулись домой, значит, женщины тоже сидят в каких-то лагерях! И вот один перед нами!