КГБ шутит... Афоризмы от начальника советской разведки - Леонид Шебаршин

Яков Прокофьевич отреагировал: «К тому и шло!». Горечи в его словах не было. Седовласый и седоусый, слегка согбенный, но не стертый годами мудрец, неуемная душа, бьющаяся в слабеющем теле, он знал цену людей, вещей и событий, никого не осуждал и ничему не удивлялся. В другой жизни он мог бы быть святым.

Люди молодые, энергичные, несущиеся вскачь по до­роге жизни, едва ли могут вообразить, насколько труд­но вспоминается настоящее прошлое, как трудно вете­рану восстанавливать былое. Интересно ли оно кому- то, помимо историков, которых становится все меньше и меньше в нашем Отечестве? Да, пожалуй, и этому выми­рающему племени когда-то потребуются обрывки чьих- то воспоминаний лишь для подтверждения быстроте­кущих модных заблуждений своего времени. Потомки? Презумпция разумности будущих поколений, лишенная прочного основания... «Прадедушка был чем-то вроде Пентиума?»

И так может быть.

УСТАЛОСТЬ

Неоднократно в своей жизни приходилось Генералу уставать. Приятной была усталость (приятной в воспоминании), когда он с тремя коллегами-студентами перегрузил из железнодорожного вагона на станции Ярославская-Товарная сорок тонн картошки в подъезжавшие трехтонки. Десять тонн, десять тысяч килограммов на брата. Бригадой руководил Алексей Пьянов, его бицепсы разрывали тонкие рукава тенниски (так называлась тогда рубашка с короткими рукавчиками). Что такое теннис, мы, разумеется, знали, но понаслышке. Будущий генерал елозил с большой плетеной корзиной по полу фантастически огромного вагона, волок эту корзину к двери и с натужным уханьем высыпал в ненасытный кузов грузовика. Где-то на седьмой тонне стали отказывать ноги, корзина выпадала из рук, пот заливал глаза, хотя смотреть в темном вагоне все равно было не на что. Кошмарная ночь кончилась, следующие сутки прошли в каком-то тумане, но зато через пару дней, в субботу, счастливый и довольный собой студент получил пятьдесят рублей. Их хватило на то, чтобы купить два билета и чувствовать себя джентльменом на концерте в Колонном зале. Кто-то, кажется артист по фамилии Сорокин, читал со сцены «Двенадцать стульев». В 53-м это была почти крамола.

Добрая, хорошая усталость чувствовалась во всех жилочках тощего студенческого тела — обиталища простоватой и беспокойной души. Кстати, Алексей Пьянов, человек из провинции, лишенный стипендии за трояк по китайскому, жил — не билеты для развлечений со знакомой девушкой покупал, а жил — этим каторжным трудом грузчика. Прозвище у Лешки в узком кругу любителей гребно-парусного спорта (был и такой спорт в Институте востоковедения) было «Командор».

«Все это отголоски счастливой чужой жизни, — писал Генерал. — Была веселая, яростная усталость от круглосуточной работы в Дели. В шесть утра я выезжал к своему доброму приятелю, по привычке немного проверялся, но где на свете есть та «наружка», которая любит работать на рассвете? Честно говоря, не было нужды во всяких ухищрениях, контакт был официальным, и даже больше, в нем была заинтересована всесильный тогда премьер покойная Индира Ганди. За утренним разговором, иногда невыносимо пустым, иногда настолько занятным, что хотелось сейчас же, немедленно доложить о нем в Москву, следовал долгий — бумаги, беседы, совещания и еще беседы, бумаги — день, затем короткая, в стакан чая и бутерброд, передышка и вновь движение — до часу, а то и до двух ночи. Во всем этом напоре людей, встреч, известий, событий надо было находить время для того, чтобы писать требовательной Москве — она никогда не смыкала ока.

Было чудовищное, изнурительное, унизительное утомление после побега Кузичкина в Тегеране. Огромный кусок из моей веры в человека вырвал этот сукин сын! Бесконечные и довольно бестолковые указания Центра (писали четыре высокополномочных корреспондента, не удосужившихся согласовать свои указания в одном и том же Ясеневе), потоки тревожной информации, шмыгнувший через забор нелегал, бестолковый никчемный заместитель. Надо было сойти с ума и сбросить таким образом свою ответственность за все происходящее. Организм, наследие простых предков, выдержал. Усталость давила долгими месяцами в уютной и спокойной Москве, по капле покидала душу, напоминала о себе внезапными предутренними тревогами: три, пять, семь проблем сплетаются в клубок, ни у одной нет простого решения, ты отвечаешь за все — и просыпаешься от невыносимо частого и громкого стука сердца. Наваждение рассеивается, можно жить дальше.

Неразумно, легкомысленно думалось, что удастся спокойно и тихо дотянуть до конца. Новая усталость не имела ничего общего с былыми деловыми перегрузками. Изменился сам воздух, которым я дышу. Каждый вдох разжигает угольки тревоги, и нет надежды, что они когда-то потухнут. Каждый вдох, каждый шаг, каждое движение...»

Бытие налаживалось на каких-то не вполне привычных устоях. Генеральские предки болеть не любили, помирали, разумеется, но старались делать это скоропостижно. Так, не мешкая, ушли из жизни его деды Михаил Андреевич и Иван Кузьмич (простудился холодной зимой 41-го и помер), отец Владимир Иванович собирался ясным летним утром 51-го на работу, приподнялся с постели да упал, пытался что-то сказать: «Паня... ребятишки...» — и захрипел. Часа три он дышал, всхрип-нул и умолк навсегда. Зарыдала мама. Было ей 42, а отцу 43 года. Бабушка Евдокия Петровна сказала своему внуку, тогда еще подполковнику, приехавшему в короткую служебную командировку из Дели: «Умираю я». Внук бодрил: «Ну что ты, бабушка! Не торопись, поживи!». Бабушка никогда никому не говорила неправды. Умерла она через день, 14 февраля 1974 года, 88 лет от роду.

Человек не выбирает ни своего рождения, ни своей кончины. Коемуждо по делам его.

Генерал шел обычной быстрой, но неспешной поход-кой, шагом русского пехотинца, через сквер на Миусской площади. Незадолго до Первой мировой собирались тогдашние русские власти воздвигнуть на этом месте православный храм святого Александра Невского, да припозднились. Вместо храма появился Дворец пионеров, наскоро переименованный в Дворец культуры, с прилепившимся сбоку рестораном «Ромео и Джульетта». Перед скромным, облупленного вида Дворцом застыли фадеевские герои — Левинсон или кто-то еще из «Разгрома»; коротенькая шеренга идущих на смерть молодогвардейцев. Справа — барельеф академика Келдыша, рвущего пространство. «Пожалуй, у скульптора справа воображение было сильнее, чем у скульптора слева», — машинально подумал Генерал. Иные заботы занимали его: надо было купить лимоны, овсяную крупу «Геркулес», масла растительного и сливочного, молока, стиральный порошок. Кроме того, напоминал себе Старик, бутылку хорошей водки. Именно на этом предмете он боялся ошибиться. Травили русского человека безбожно, ловили его на склонности подешевле выпить и закусить.