Иероглиф - Михаил Савеличев

Глава 8. День рождения

Цветы упорно шевелились в туго перетянутом бечевкой пакете, все еще не оставляя попыток выбраться на волю, разорвав хотя бы плотную бумагу, подобранную Максимом около почты, на которой охранился полустершийся адрес неизвестного города в неизвестной стране. Максиму пришлось пойти на такой шаг, то есть вылезти из машины около громадой воронки, больше напоминавшей метеоритный кратер, с идеально гладкими стенами и красивейшими слоями города и самой почвы — черного асфальта, cерой щебенки, седого железа проводов и труб подземных коммуникаций, опять же черной земли, Толькo, в отличие от асфальта, выделяющейся ноздреватостью, намекавшей на сохранившиеся в ней слабые признаки жизни, еще не окончательно уничтоженные громадным прессом мегаполиса, красной глины, белого песка и каких-то фиолетовых, серебристых, опаловых толстых и тонких слоев неопределимой природы, сходящихся в невообразимой глубине в единую точку и не нарушаемых ни камешком, ни кирпичиком, которые теоретически должны были бы остался после того, как в здание Главпочтамта — пятиэтажный неповоротливый бегемот с уродливыми фальшивыми колоннами, полукруглыми окнами казематного типа, узенькими балкончиками с красивыми витыми решетками, вляпанными туда из какого-то другого, действительно старинного и со вкусом построенного здания, с постоянно кипящей внутри жизнью, выплескивающуюся от такого кипения в окна и широченные двери, которые могли открыть только не менее двух здоровых и упитанных мужчин, если упрутся в них могутными плечиками, попала какая-то сверхсекретная бомба, отчего архитектурный мутант испарился без следов в ослепительной вспышке, вместе с находившейся в нем жизнью и десятками метров почвы под ним. Выйдя под дождь и полюбовавшись на местную достопримечательность с поблескивающей в глубине лужей, еще не успевшей впитаться в землю и соединиться с грунтовыми водами, которые в один прекрасный день, как подозревал Максим, должны будут забить фонтаном из воронки, заполнить ее, превратив в естественный водоем, выйти из берегов и затопить лежащий ниже уровня моря район, он обошел ее по периметру и стал копаться в грудах бумажного мусора, сваленного здесь почтовыми грузовиками, которые еще много месяцев по привычке возили сюда на обработку почтовые отправления, посылки, бандероли и письма в никуда. В сухие деньки в этих местах полыхали громадные костры, подожженные, видимо, бомжами, накапливающими тепло перед холодным сезоном, сюда же ходили со всего города искать в посылках полезные для хозяйства вещи и продукты, здесь жили миллионы крыс, кошек и собак, использующие подручные средства для сооружения нор, гнезд и лежбищ, но все это нисколько не уменьшало размеров бумажной пирамиды, и невольно приходила мысль, что никакое это не порождение рук человеческих, а вполне вещественное и зримое символическое воплощение ада этого мира: бесполезная груда людского внимания, заботы, памяти, связей и надежд, всего того, с чем ассоциируется клочок бумаги с банальной, вкривь и вкось написанной плохим карандашом или почти исписанной ручкой фразой: «Здравствуйте, мои дорогие…» Впрочем, Максима это мало касалось — он, как и все, пришел сюда из чисто утилитарных соображений и не собирался здесь задерживаться дольше того срока, как его заметит какая-нибудь шибко умная крыса, голодная собака или одичавший завшивевший бомж, давно отвыкший от вида своих сородичей и питающийся всем, что двигается, например, теми же сородичами. Все эти мелочи не грозили его жизни, как утверждали бренчавшие под плащом автоматы и пистолеты, но убивать кого-либо, перед тем как идешь в гости к женщине, еще более пошло, чем напиваться, поэтому он достаточно миролюбиво распинал крыс, шугал подобранной палкой облезлых собак и угрожающе рыкнул на местного йетти, отчего тот шарахнулся от него, как от привидения, и лихо полез на вершину горы, скрывающуюся в низко нависающих дождевых тучах.

Но пришлось изрядно повозиться сначала у самого основания горы, так как Максиму было лень тащиться наверх, оскальзываясь на мокрой бумаге и экскрементах, и он с упорством крысы копался среди вскрытых бандеролей, малых пакетов, фельдъегерских отправлений и прочих вещей, которые в свое время были тщательно обернуты бумагой, обвязаны лохматой бечевкой и запечатаны сургучными печатями с неразборчивыми оттисками, пока не вырыл такую дыру, что ему стали желчно завидовать крысы, чьи усатые толстые морды выглядывали из всех щелей и посылок, словно люди, чьи посылки нашли здесь свое последнее пристанище, отправляли в припадке сумасшествия своим близким и знакомым особо ценные и откормленные экземпляры серых друзей, а также бомжи, тайком следящие из скрытых от обычных человеческих глаз пещер и строящие планы избавления от сильного конкурента и захвата его нового жилища. От бумаги остался один прах и перегной — ее здесь рвали мародеры, грызли голодные звери, жгли замерзающие люди, переваривали червяки и мокрицы, размачивали дожди и уносили ветры. Максим брезгливо перебирал закисшую, стекающую из рук на землю, вонючую рванину, но самое подходящее из всего, что ему попалось, было размером с ладонь и имело в центре дыру размером с голову. Выбравшись из пещеры, Максим долго отряхивал с головы, рук и плаща ошметки макулатуры, ваты, сургуча и крысят, вытирал с лица грязь, которая застывала в противном случае окаменевшим папье-маше, а потом, решив, что спелеологии с него достаточно, решил заняться альпинизмом.

По горе были проложены хорошо утоптанные, надежные, но полностью замаскированные от чужих тропы, которыми пользовались только местные шерпы и прочие обитатели пирамиды, и поэтому Максиму пришлось переть напролом, минуя, и не подозревая. об этом, такие опасные места, где даже крысы избегали селиться неустойчивая масса бумаги и картона могла породить столь сильные сели и лавины, что и близлежащим домам не поздоровилось бы, но новичку в этом мире везло, и он карабкался к вершине, падая и поднимаясь, съезжая чуть ли не к тому месту, с которого он начал восхождение, и снова вставая, протирая заляпанные очки и вновь пускаясь в путь. Ему почти удалось добраться до пика, где в груде коробок прятался дрожащий от страха местный император — мерзкий старикашка, пожиратель целлюлозы и крыс, чье единственное преимущество над всеми остальными обитателями его царства состояло в отличном знании тайнах троп, опасных мест и в шестом чувстве на катаклизмы, регулярно обрушивающиеся на кучу и значительно сокращавшие расплодившееся население, — пожары от не погашенного вовремя костра, попадание молний и шальных снарядов, тектонические подвижки из-за оседавшего грунта, порождаемые соседством ямы Главпочтамта, нашествие непонятных людей, ищущих странное в этих местах потерянной дружбы и любви. Император чуял запах железа и смерти, он забрался на недосягаемый верх, в надежде, что посетитель не доберется сюда, съеденный крысами или смытый селевыми потоками, но поняв, что к обычным неудачливым людишкам, подверженным страху, усталости, он не имеет почему-то никакого отношения, старик зарылся на максимальную глубину, наткнувшись на крысиное гнездо и стоически перенося их разъяренные укусы. Он прислушивался к шагам человека, шороху поднимаемых и бросаемых им бумаг, и плакал от боли, бессилия что-либо предпринять. Чутье подсказывало ему скорый конец его бумажного мира, но он не в силах был ничего предпринять, даже вырвать из острых зубов свои пальцы, которые крысы обглодали почти до костей. Максим не обращал на острый запах разлагающегося старческого тела и крови никакого внимания, лишь автоматически отметив отсутствие какой-либо угрозы для своего здоровья в этих относительно чистых заоблачных высотах, откуда открывалась широкая панорама островного города, истерзанного болотистой дельтой безымянной реки и дрожащего под ударами остервеневшего океана.