Огненный всадник - Михаил Голденков

Пока же литвинская армия расквартировалась невдалеке от города. Кмитич даже не помнил названия своей деревни, маленькой православной вески — населенные пункты менялись для него ежедневно, порой по несколько раз за сутки.

На самое Рождество Кмитич получил сразу два подарка — приезд Михала Радзивилла с хоругвию и словно послание из другого мира: письмо от Филиппа Обуховича. Боже! Смоленск, Маришка, свадьба, оборона, вылазки… Как давно это было! Кажется, все изменилось с той поры. Кмитич жадно заглатывал ровный почерк смоленского воеводы. Не лишенный литературного дара, Обухович на трех листах красочно расписал последний штурм города царем, переговоры, сдачу города. Кмитич так увлекся чтением, что даже пожалел, что сам не присутствовал в Смоленске при всех этих событиях, словно речь шла о веселом приключении. Но воевода и опечалил Кмитича известием, что на него подали в суд за якобы добровольную сдачу города царю. Некий пан Цыприян Комуняка якобы от лица простого народа написал воеводе лист, обвинительный памфлет — «Лепей было, пане Филипе, сидеть тебе в липе» — мол, «а што мы, дурные, в кожухах семь лет Смолинска добывали, то вы, мудрые, в особолях за четернацаць недель оддали». «Ты же знаешь, что это не так, — писал Обухович, — и я тебе нарочно так подробно все описал, чтобы ты убедился, чего эти четырнадцать недель мне стоили. Знаю, почти уверен, что под личиной этого писаки Комуняки скрывается кто-то из окружения Храповицкого, которого гетман за бегство из Смоленска арестовал. И мне придется теперь оправдываться на суде в Варшаве. В твоем лице хочу найти надежного свидетеля. Приедь в Варшаву, если сможешь, на суд. Возможно, увидишь Боноллиуса…»

При упоминании имени виленского инженера Кмитич улыбнулся. Этот столичный франт глубоко запал ему в душу. Его советы и замечания, которые порой игнорировал Кмитич или же которые находил смешными, оказывались весьма и весьма полезными в будущем. Так, полковник Кмитич уже отращивал волосы по совету Боноллиуса. Он быстро вспомнил об этом совете, когда узнал, как погиб Сулима на берегу Ослинки, запутавшись саблей в длинных локонах француза. И, конечно же, Кмитич горел от нетерпения узнать, как там его Маришка и где она сейчас. Хотя… и это его даже несколько обеспокоило — желал этого не так страстно, как хотелось бы ему самому. Те ли чувства он испытывал, когда влюбился в сестру Михала Иоанну? Вот там была настоящая любовь, переживания, слезы и желание умереть без любимой! Обухович словно читал мысли Кмитича. «Ты, наверное, желаешь узнать, как твоя жена Мария Злотей? Она, слава Богу, жива и здорова. Она осталась в Смоленске, не пожелав ехать с нами. Точнее, не пожелал этого ее отец, а она, похоже, во всем ему послушна. Объяснили они свое нежелание ехать со мной не столько опасностью предприятия, сколько незнанием, жив ты или нет. Но я знаю: ты жив. Не будь к ней строг, она молода и не привыкла жить своим умом, несмотря на то, что уже замужняя женщина. Но как бы там ни было, а теперь ты вроде как бобыль — жена твоя в царском лагере, а ты в противоположном. Конечно, я бы мог все списать на ее молодость и наивность, но вот рядом с нами покинула Смоленск такая же молодая девушка, которую я и раньше видел на стене. Хотя она не замужем («Елена», — подумал Кмитич, почему-то обрадовавшись)… Одни могут, а иные — нет. Бог ей судья. Ты мне почти в сыновья годишься, поэтому просто хочу дать тебе совет как старший товарищ, как отец сыну: не заслуживаешь ты такого к себе отношения…»

— Холера! — Кмитич спрятал письмо за пазуху, вышел из хаты и, хрустя овчинными сапогами по снегу, прошел мимо амбара, паветки для дров и вышел на улицу, заваленную сугробами и залитую тусклым светом Луны. Оранжевыми квадратиками светились оконца в хатах, праздничный свет падал на снег, а по заснеженной деревенской улице веселые ряженные козлами и волками парни и девушки несли «зорку» на длинном шесте, калядные цари в высоких желтых шапках громко пели:

Запалала зорка,Запалала,Трох цароўДа немаўляціПраважала.У шапках персіцкіхСвітках бурміцкіхСрэбным табінеЗалатым сап’яне…

Кмитич грустно посмотрел им вслед. Он любил священные Коляды, лучший праздник в году, сам когда-то ходил с деревенскими хлопцами и девчатами ряженым, пел песни, получая то выпивку, то символическую плату за отпугивание злых духов. Даже мог сыграть на дуде. Но сейчас слеза теплой струйкой сползла по щеке. Кмитич утер глаз рукавом тулупа и посмотрел в темносинее бархатное небо с яркими точками звезд. Сорвал с пальца обручальное кольцо и швырнул далеко за плетень в снег.

— Предательница! Какая ж ты мне жена!

Он был огорчен и жутко зол, что Маришка так просто его предала, испугавшись даже не потерять мужа, а покидать свою удобную норку. Да, она не особо умна и еще молода, но есть вещи, которые даже дети должны понимать! Разве Иоанна, будь она его женой, не отправилась бы за мужем на край света в свои шестнадцать лет, когда плакала у него на плече, не желая отпускать даже на пару десятков верст?! Разве не хотел он прожить честно и преданно только с Маришкой?! Разве сам не рисковал, приехав в почти уже осажденный Смоленск?! «Так, верно, Бог ей судья», — кивнул Кмитич. Издалека доносилась уже новая калядная песня:

Ого-го, козанька.О го-го, сера,Ого-го, бела!Выскачыў воўчок,Козу за бочок…

Двор хаты, где остановился Кмитич, стоял на самом краю вески. Это был сколоченный из сосновых бревен обычный литвинский дом лютеранского священника, единственного во всей деревне протестанта. Кмитич, прислушиваясь к удаляющемуся пению ряженых, подошел к трем соснам — высоким, неподвижным, стремящимся вверх своими прямыми янтарными стволами. Обнял одну из них, помолился, постоял так еще несколько минут и пошел обратно. За дверью хаты ощущение праздника вновь вернулось к Кмитичу — в красном кутке, по диагонали от белой печи, стоял стол, за которым сидели, ракрасневшись от выпитых наливок, гетман, розовощекий Михал и слегка надменный Богуслав Радзивилл, приехавший один, лишь провести совещание да отметить в семейном кругу Коляды, а также подскарбий Гонсевский, прибывший из Старого Быхова полковник Оскирко, еще пару полковников и сам священник. «Вот она — моя семья», — улыбнулся сам себе Кмитич, и на сердце потеплело.

Лютеране не постятся, в отличие от католиков, на Рождество, но на Куццю — предрождественский вечер — стол в этой протестантской компании выглядел под стать католическому Сочельнику. В военную пору этого трудного уходящего года кушанья в хате священника были такими же постными, как и у католиков: салаты да рыба. Зато наливок было много, как и была приготовлена по личному рецепту гетмана закуска, которую Януш горделиво так и называл: закуска Януша Радзивилла. Состояла она из ста граммов миндаля, сливочного масла, четырех вареных желтков и сырых белков, ста граммов твердого сыра, жира для жарки, соли, перца, мускатного ореха. Януш лично ошпаривал кипятком миндаль, который непонятно где достали, снимал с него кожицу, толок и растирал с маслом и желтками, эмоционально рассказывая, не делая никаких секретов: «Соединить все со взбитыми в плотную пену белками и частью мелко натертого сыра, посолить, поперчить, добавить специи…» При взгляде на огромного дядьку Януша с его веселыми пшеничными усами и лукавым взглядом Кмитичу казалось, что вернулось старое доброе время, все стало прежним, и он ощутил магический запах Коляд. Но затем, после тоста за рождение Христа пошло обсуждение захвата Нового Быхова, где засел Золотаренко, и Кмитич с грустью вновь окунулся в суровые будни войны.