Россия и русские в современном мире - Наталия Нарочницкая

После 1945 г. США, способствовавшие столкновению Германии и СССР в войне, стали полем деятельности разноплеменной эмиграции из Европы и славянских стран, которые, будучи европейцами с панорамным образованием и культурой, вносят немалый вклад в американское одномерное сознание. Это специфическое явление ХХ века. Сюда прибыли либералы и другие, по определению враждебные православию и России социальные и этнические группы, из-за перипетий собственной судьбы враждебные и послевоенному СССР, наградившему Восточную Европу коммунизмом, и европейскому национальному духу (по их мнению родившему фашизм), ставшие идеологами мондиализма под эгидой США. Это Г.Киссинджер, З.Бжезинский, последний яркий пример – его аспирантка, Государственный секретарь М.Олбрайт.

Первая мировая война дала США и базирующемуся там интернациональному капиталу европейский статус – в то время наивысший. В результате Второй мировой войны США обретают глобальную экономическую и военную мощь. К ним уже явно переходит скипетр всего Запада с его наследием евроцентристского видения мира и отторжения России как исторического явления. Никогда ранее не укладывавшаяся в западный мир Россия к тому же явилась в форме СССР главным военно-стратегическим и геополитическим соперником нового гиганта. «Холодная война» требовала образа врага, и он был создан по всем законам пропаганды, соединив черты варварства склонной к рабству византийской традиции с угрозой миру тоталитарного монстра.

Становление этого опорного мифа западного сознания, его логическое завершение к концу ХХ века полной дегуманизацией русских, меньше всего относимой к грехопадению коммунизмом. Роль этого клише в мировой политике вокруг России – СССР в 1980—1990-е гг. блестяще прослежены К. Мяло в ее работе «Между Западом и Востоком» – выдающемся явлении современной русской общественной мысли («Москва», 1997, № 11–12). Можно добавить, что эти этапы весьма логичны на пути дехристианизации западного сознания и вытеснения из исторического спора романогерманского католического культурного типа американской третьесословной либертарианской цивилизацией, не породившей культуры как воплощения духа. В прошлом веке

Запад – еще христианский, еще оспаривающий первенство своей истины – нуждался в кюстиновском образе России, начертанном вовсе не поборником либеральных свобод и представительных учреждений (как его толкуют по усеченным на две трети переводам ангажированные идеологи, подкрепляя свое мнение о России), а фанатичным католиком, в сумрачном мистическом восторге склоняющимся перед Эскориалом и инквизицией, как истинной теократией. Кремль для маркиза Астольфа де Кюстина лишь потому «обиталище, которое подобает персонажам Апокалипсиса», что он – оплот и символ ложной схизматической веры, а значит лжетеократии.

В ХХ в. миф, как и само западное сознание, уходит от христианской парадигмы, упрощается, не нуждается в диалоге. Противопоставление истинного и ложного миров в романах Толкиена окончательно обретает манихейские черты: «Тьма с Востока» – «страны мрака», «черного царства Мордор», нависающая над волшебным Валинором, «Благословенным Краем», в котором (на Западе!) восходит «первосолнце». В американском третьесословном издании миф утрачивает всякий дух европейского культуртрегерства и аристократизма, которого были не лишены французский маркиз и киплинговский «белый человек» с его «Заповедью». Массовому сознанию конца ХХ в. достаточно было самого примитивного образа – мифического русского недочеловека («Рэмбо», «Рокки-4»).

Мировая политика ХХ в. после разрушения исторической России трактуется как борьба либерального Запада с советским коммунизмом. Этот поверхностный тезис свойствен как отечественной – и марксистской, и «демократической», – так и западной историографии и политологии. Он успешно заслоняет истинные хитросплетения вокруг России в годы революции, после Ялты и Потсдама, и маскирует современную ситуацию. Но его упорно навязывают, во-первых, чтобы не признавать преемственность русской истории в судьбе СССР. Во-вторых, для того чтобы скрыть берущее начало в глубине веков неприятие Европой феномена России в двух ипостасях: равновеликой Западу в целом геополитической силы и исторической личности с собственным поиском универсального смысла мироздания.

Как уже говорилось, во времена Брестского мира и Версальской конференции Программа В.Вильсона – Хауза предполагала свести Россию к Среднерусской возвышенности через «признание де-факто существующих правительств». Базирующийся в США финансовый капитал сыграл роль в становлении большевистского режима, а также в сталкивании СССР с Германией. Готовые немедленно признать большевиков на удерживаемой теми небольшой части России, США до 1933 г. отказывались признать восстановление в 1922 г. основной исторической территории России. Именно благодаря США и Британии уже в 20-е гг. началось строительство новой системы международных отношений под эгидой международного механизма. Если Запад медленно, но неуклонно шел по этому пути, то СССР, наоборот, переживал обратный процесс восстановления исторически преемственных государственных начал.

Но при постепенном отходе советской идеологии от ортодоксально-марксистского антирусского пафоса борьба «капитализма с коммунизмом» лишь усиливалась(?), хотя непосредственная угроза «экспорта революции» на Запад очевидно слабела. Когда СССР выиграл войну в своей ипостаси Великой России, Запад хладнокровно оценил, что Отечественная война востребовала национальную солидарность русского народа, разрушенную классовым интернационализмом, и воссоединила в сознании и потенциально в государственном будущем разорванную, казалось навеки, нить русской и советской истории. СССР в США стал рассматриваться как «опасная» геополитическая предпосылка к потенциальному самовосстановлению России.

При исследовании процессов в общественном сознании нельзя обойти факт, что в годы Отечественной войны в КПСС вступила масса, по своему происхождению и менталитету (крестьяне) отличавшаяся от воинствующе космополитического раннего большевизма. Второе «советско-партийное» поколение связало с коммунистическими клише собственный традиционализм и инстинктивно искало совмещения с марксизмом естественного побуждения человека созидать на своей Земле, а не разрушать ее во имя планетарных абстракций. Строительство «коммунизма» парадоксально стало «продолжением» русской истории, что вызвало бы ярость Троцкого, да и Ленина. Этому второму советско-партийному поколению менее всего за весь ХХ в. было свойственно «западничество» в какой-либо форме. Благодаря духу мая 1945-го был смещен акцент с «внутренней классовой борьбы» на единственно возможный тогда вместо русского «советский» патриотизм. Это дало сорок лет относительно мирной жизни, когда титаническим напряжением был создан мощнейший потенциал. Важнейшим, хотя никогда вслух не произносимым итогом Ялты и Потсдама было фактическое преемство СССР по отношению к геополитическому ареалу Российской империи.

Послевоенная история и, особенно, «перестройка» показали, что именно эти итоги были неприемлемы для доминирующих в мире англосаксонских интересов, а не страх перед идеей коммунизма и советскими танками в центре Европы. Закон конгресса США от 1959 г., провозгласивший целью освободить все народы России, кроме русского, красноречиво свидетельствует о том, что стратегия «холодной войны» заключалась в борьбе не с коммунизмом, а с «русским империализмом» по К.Марксу, который в труде, изданном под названием «Secret Diplomatic History of the XIX Century» (1899), изливает желчь на всю историю России и призывает немедленно остановить ее влияние. (Труд этот, прочно скрытый за толстыми стенами ИМЭЛа, никогда в СССР не публиковался.) Данная задача была дважды за ХХ в. выполнена не столько Западом, как российской интеллигенцией и советской номенклатурой третьего поколения, опять «западнического».

Приходится сделать вывод, что во всех славянских православных странах не только марксизм-ленинизм, но и диссидентство сыграло в жизни своих отечеств зловещую роль. Как в свое время большевизм, диссидентство питалось реальными противоречиями, бедами и злом государственной жизни. Но, как и ранний ортодоксальный большевизм, диссидентство, за исключением небольшого национального отряда, сразу отринутого Западом, было формой отторжения русского исторического и духовного опыта. Именно поэтому его также выбрали своим инструментом извечные антирусские и антиправославные силы.

Мнимые борцы с коммунизмом, диссиденты боролись с советским и российским великодержавием, а вовсе не со злом марксизма, который был им близок как раз отрицанием всего, что составляло смысл и красоту русской православной жизни. К тому же, как и все западники, лишенные чувства сопричастности ко всей многовековой истории своего народа, они отождествляли вечное Отечество с государством, с его всегда несовершенными общественными институтами. Даже самые «прекраснодушные» из них были неспособны разглядеть цели Запада в перестройке: не позволить реабилитировать историческую русскую государственность, а напротив – «упразднить» на сей раз из советской истории элементы ее восстановления.