Реминискорум. Пиковая дама - Елена Климова

Среди Мастеров зеркал было больше распространено другое учение, которое его адепты называли Зеркальной верой, а противники – Зеркальной ересью. Переворачивая принцип analogia entis, Зеркальная вера утверждала, что никакой первичной (физической) реальности, которая затем отражается в уме мага, вообще нет. На самом деле первично именно сознание – и это сознание Бога. Весь же физический мир – и мы вместе с ним – находится лишь в отражении этого сознания. Исходя из этого, последователи столь странного учения именовали Бога Первым Мастером и верили, что путем ментальных тренировок человек может достичь божественного уровня воздействия на универсум. Якобы это и случилось с Мастером Иисусом, который изменил мир и после этого воссоединился с Первым Мастером. В практическом плане многие последователи Зеркальной ереси стремились создать Философское зеркало – идеальную зеркальную машину, стирающую разницу между физической реальностью и отражениями. Считалось, что такое зеркало должно обеспечивать тому, кто им владеет, неограниченную власть над реальностью, то есть силу Бога. Среди зеркальных еретиков циркулировали упорные слухи о том, что столетие назад основателям Гильдии удалось-таки сделать несколько философских зеркал, но потом они были уничтожены по приказу инквизиции, а секрет их изготовления утерян. Таким образом, Философское зеркало в этой разновидности зеркальной мифологии играло роль одновременно философского камня и священного Грааля.

Реальные же, а не легендарные руководители Гильдии всегда порицали подобные ереси самым суровым образом. Старшие мастера находились под постоянным давлением сверху и оттого лучше других понимали: несмотря на всю магическую мощь, богатство и разветвленную структуру Гильдии, само ее существование держится на одном тоненьком волоске – потребности Венецианской республики в зеркальной монополии. Совет Десяти пока предпочитал смотреть на укрепление Гильдии и деятельность окружающих ее оккультистов сквозь пальцы, но лишь до тех пор, пока они молча сидели на изолированном острове, вели себя тихо и соблюдали внешние приличия. В любой момент силы инквизиции могли быть спущены с поводка – и тогда обитателей Мурано ждет судьба тамплиеров, если не что похуже. Периодически, так, в порядке профилактики, инквизиторы хватали кого-то из особо ретивых алхимиков или болтливых мастеров-еретиков и устраивали показательный процесс – чтобы другим неповадно было. В ответ на это Гильдия еще усерднее демонстрировала лояльность и покорность, жертвовала на Церковь, украшала и достраивала собор Санта-Мария-э-Донато.

Семья Бруно даже по меркам Мурано всегда отличалась истовой религиозностью. Джерардо воспитывал детей в духе простой, но искренней народной итальянской веры, где первое место в сердце занимала, пожалуй, все же Дева Мария, на втором был Господь наш Иисус, далее – множество святых, которым следовало молиться по праздникам и в конкретных случаях, и лишь затем, где-то очень далеко, маячила фигура Творца – Духа Святого. С тех пор как Бруно начал учиться в Рифлессионе и ему открылась тайная сторона Мурано, он никак не мог совместить в своем разуме и сердце эти две реальности. Он не понимал, как отец, будучи магом, Мастером зеркал, Старшим Гильдии, мог всю жизнь в быту изображать недалекого ремесленника, преданного Церкви и постоянно размышляющего о грехах и спасении. Поговорить с Джерардо на такие темы Бруно не решался не столько в силу запрета Рифлессионе, сколько опасаясь его крутого нрава – в детстве в ответ на любые вопросы о религии от него можно было получить лишь могучий подзатыльник и совет лучше слушать священника на проповеди. Поэтому Бруно, живя под отцовской крышей, продолжал исправно соблюдать все внешние признаки и обычаи, хотя в душе его давно свершился переворот и наивную веру детства он безвозвратно утерял. Зато теперь вся вселенная представлялась ему живой и волшебной. Словно в Театре Камилло, там было место и Богу, и Планетам, и Демонам, и Стихиям… А посреди этого Театра Вселенной стоял он сам – Бруно, новый Человек, готовый познать этот мир, овладеть всеми его тайнами, подчинить их себе и в итоге сравняться с Богом. Безусловно, это романтическое мироощущение, осознание себя гением, стоящим выше толпы обычных людей и презирающим все рамки обычных законов и правил, было внушено ему отчасти постоянными похвалами учителей Рифлессионе, наперебой отмечавших его необычайные успехи и природный дар. Отчасти же это было влияние Камилло, под обаяние которого он, безусловно, подпал. Камилло же приобщил его к блистающему и бескрайнему миру Ренессанса, неведомому большинству Мастеров, запертых на Мурано и прикованных к своим печам.

В этом бескрайнем мире были прекрасные картины, скульптуры и здания совершенных пропорций, каких мир не видывал с античных времен. В нем были чеканные строки Данте и Петрарки, изощренные рассказы Боккаччо. Здесь были новейшие открытия и изобретения Леонардо да Винчи (о которых, впрочем, Камилло рассказывал невнятно, ибо сам был все же завзятым гуманитарием). В этом мире все обсуждали только что вышедшую книгу, в которой недавно почивший флорентийский дипломат Никколо Макиавелли представил новый образ государя, каким тот должен быть, чтобы государство было прочно и народ благоденствовал. Выяснилось, что государь должен быть скупым, а не щедрым; предпочитающим, чтобы его скорее боялись, нежели любили; готовым нарушить свое честное слово, если в том случится необходимость. Подкуп, подлог, убийство, измена – все это допустимо, если служит достижению цели. Таков был дух времени, таков был новый Человек Возрождения. Отряхнув со своих могучих плеч ветхие одежки средневековой схоластики, он готов был одновременно расстаться и со всеми ограничениями морали, придуманными для толпы и рядовых умов. Не Бог, а Человек стал мерой всех вещей. Нет больше добра и зла, есть только сила и слабость, прекрасное и уродливое. В новой эгоцентрической вселенной есть только чувства, желания и цели, все остальное – и средства для их достижения.

Позволим себе отвлечься еще на минуту, чтобы рассказать историю знаменитого современника Бруно, в котором дух эпохи воплотился удивительно полно и всесторонне. Звали его Бенвенуто Челлини. Родился он во Флоренции, где, несмотря на желание отца видеть его музыкантом, нанялся учеником в мастерскую ювелира и обучился работе с металлом. Все удивлялись его искусству, но при этом дважды за десять лет его изгоняли из родного города за драки с другими ювелирами. В итоге он осел в Риме, где сблизился с окружением самого папы. В двадцать девять лет мы неожиданного обнаруживаем его в должности начальника папского монетного двора, которую он занимает в течение пяти лет. Закончилось это тем, что, мстя за брата, он убил одного ювелира, затем напал на нотариуса, бежал в Неаполь и там убил еще одного ювелира за то, что тот плохо говорил о нем при папском дворе. Затем он несколько лет служил французскому королю, но снова приехал в Рим, где был арестован по обвинению в краже папских драгоценностей. Ему удалось бежать, однако вскоре он вновь был заключен под стражу. После освобождения вернулся во Францию, где научился бронзовому литью, и с тех пор занялся скульптурой. Несколько лет он служил флорентийским Медичи, где создал свою самую знаменитую работу – статую Персея с головой Медузы-Горгоны. В возрасте пятидесяти шести лет Челлини вновь попадает в тюрьму за драку с ювелиром. Под домашним арестом он начинает писать книгу, которая до сих пор считается – и справедливо! – одним из лучших произведений того времени: «Жизнь Бенвенуто, сына маэстро Джованни Челлини, флорентийца, написанная им самим во Флоренции». Умер он в возрасте семидесяти лет в родной Флоренции, где был похоронен с большими почестями и знаками всеобщего уважения. Таков был этот типичный герой своего времени, которому многие мечтали подражать. Несомненный гений во всем, чем занимался: великий скульптор, ювелир и писатель. И одновременно – пройдоха, предатель, вор, драчун и убийца нескольких человек, проведший значительную часть жизни в тюрьме или под арестом. То, как почитали его в конце жизни, лишь подтверждает, что гений и злодейство в ту пору считались вещами не только совместными, но и едва ли не нераздельными. Если ты гений – предъяви свои преступления!