Тень ветра - Карлос Сафон

— Пенелопа, — ответил он.

Я попросила рассказать мне о ней, и об этих тринадцати годах, которые он провел в изгнании. Приглушенным голосом в сумерках Хулиан поведал мне, что Пенелопа была единственной женщиной, которую он любил.

Одной зимней ночью 1922 года Ирен Марсо нашла Хулиана Каракса блуждающим по улицам, неспособным вспомнить свое имя, к тому же его постоянно рвало кровью. В кармане у него было несколько монет и сложенных пополам листков, исписанных от руки. Ирен их прочла и решила, что наткнулась на известного писателя (вероятно, законченного пьяницу) и что какой-нибудь щедрый издатель непременно ее отблагодарит, когда тот придет в себя. По крайней мере, так она рассказывала, но Хулиан-то знал, что она спасла ему жизнь из сострадания. Полгода он провел в комнате под крышей публичного дома мадам Марсо, восстанавливая силы. Врачи предупредили Ирен, что, если он вновь попытается отравиться, его вряд ли можно будет спасти. Печень и желудок были повреждены, и всю оставшуюся жизнь ему следовало питаться одним только молоком, сыром и мягким хлебом. Когда Хулиан смог, наконец, говорить, Ирен спросила его, кто он.

— Никто, — ответил Хулиан.

— Я не собираюсь даром кормить этого никто. Что ты умеешь делать?

Хулиан ответил, что умеет играть на фортепьяно.

— Покажи.

Хулиан сел в гостиной за инструмент и в присутствии заинтригованной публики, состоявшей из пятнадцати полураздетых молоденьких проституток, исполнил ноктюрн Шопена. Все громко зааплодировали, кроме Ирен, сказавшей, что это музыка для похорон, а она имеет дело с живыми людьми. Тогда Хулиан сыграл ей какой-то регтайм и пару пьесок Оффенбаха.

— Вот это другое дело.

Работа давала ему небольшие деньги, крышу над головой и горячую пищу два раза в день.

Хулиан сумел выжить в Париже только благодаря заботам и доброму сердцу Ирен Марсо, которая к тому же побуждала его писать. Она обожала романы о любви и биографии святых мучеников, которые вызывали у нее неутолимое любопытство. Ирен считала, что все дело в отравленном сердце Хулиана и что именно поэтому он мог писать только мрачные и пугающие истории. Однако, несмотря на свое разочарование, мадам Марсо сумела найти издателя первых романов Хулиана и сняла ему эту мансарду, где он прятался от всего мира. Она покупала ему одежду и книги, вытаскивала его из дома на солнце и свежий воздух и заставляла сопровождать ее на воскресную мессу, а потом прогуливаться с ней по саду Тюильри. Ирен Марсо поддерживала в нем желание жить, не прося ничего взамен, кроме его дружбы и обещания, что он будет продолжать писать. Со временем она разрешила ему приглашать в мансарду кого-нибудь из своих девиц, хотя и знала, что Хулиан не воспользуется их услугами, как это делали ее постоянные клиенты. Ирен шутила, что ее девочки так же одиноки, как и Хулиан, и единственное, что им нужно, — немного ласки и тепла.

— Мой сосед мсье Дарсье считает меня самым счастливым мужчиной в мире, — говорил Хулиан.

Я спросила его, почему он не вернулся в Барселону, чтобы разыскать Пенелопу. Он надолго замолчал, а когда я попыталась разглядеть в темноте его лицо, то увидела, что он плачет. Сама не вполне понимая, что делаю, я упала на колени и прижалась к нему. Так мы и сидели, обнявшись, пока не рассвело. Я не помню, кто кого первым поцеловал, да это и не важно. Помню только, что наши губы встретились, и я отдалась его ласкам, не замечая, что плачу сама, и не ведая почему. Тем утром, как и все те две недели, что я провела с Хулианом, мы любили друг друга молча, на полу его гостиной. А потом, сидя за столиком в кафе или прогуливаясь по улицам, я смотрела в его глаза и знала, что он продолжает любить Пенелопу. Помню, в те дни я научилась ненавидеть семнадцатилетнюю девочку (в моем воображении Пенелопе всегда было семнадцать), которую я никогда не знала и которая начала приходить ко мне по ночам. Я придумывала тысячу отговорок, чтобы телеграфировать Кабестаню и продлить мое пребывание в Париже. Я уже не боялась лишиться работы и той унылой обеспеченной жизни, которая ждала меня в Барселоне. Я часто спрашивала себя, неужели я приехала в Париж такой опустошенной и одинокой, что, не раздумывая, бросилась в объятия Хулиана, подобно девицам мадам Марсо, выпрашивавшим ласку как милостыню. Я знала лишь, что те две недели, проведенные с Хулианом, были единственным моментом моей жизни, когда я впервые была воистину самой собой. И именно тогда я поняла с той абсурдной ясностью, с какой иногда понимаешь некоторые необъяснимые вещи, что никогда не смогу полюбить другого мужчину так, как любила Хулиана, даже если поставлю перед собой такую цель на всю оставшуюся жизнь.

Однажды Хулиан от усталости заснул прямо в моих объятиях. Накануне вечером, когда мы проходили мимо одного ломбарда, он остановился, чтобы показать мне ручку, которая уже много лет была выставлена в витрине и, по словам продавца, когда-то принадлежала самому Виктору Гюго. У Хулиана никогда не было столько денег, чтобы позволить себе купить ее, но он каждый день приходил на нее полюбоваться. Я потихоньку оделась и спустилась в магазин. Ручка стоила целое состояние. У меня с собой не было таких денег, но продавец заверил меня, что примет чек любого испанского банка с представительством в Париже. Перед смертью моя мать успела накопить денег мне на свадебное платье. Ручка Виктора Гюго далеко отодвинула мои мечты о фате и флердоранже, и, хотя я понимала, что совершаю безумие, никогда еще я не тратила деньги с большим удовольствием. Выходя из ломбарда с заветным футляром в руках, я заметила, что за мной наблюдает какая-то дама. Она была очень элегантна, с серебристыми волосами и самыми голубыми глазами, какие я когда-либо видела. Подойдя ко мне, она представилась. Это была Ирен Марсо, покровительница Хулиана. Мой провожатый Эрве рассказал ей обо мне. Она хотела познакомиться со мной и узнать, я ли та самая женщина, которую Хулиан ждал все эти годы. Ответа от меня не потребовалось. Ирен лишь понимающе кивнула и поцеловала меня в щеку. Я смотрела, как она уходит вниз по улице, и в тот момент осознала, что Хулиан никогда не будет моим, что я потеряла его прежде, чем обрела. Когда я вернулась в мансарду со своей покупкой в сумочке, Хулиан уже проснулся и ждал меня. Не говоря ни слова, он раздел меня, и мы в последний раз предались нашей страсти. Когда он спросил, почему я плачу, я ответила, что это слезы счастья. Позже, когда он вышел, чтобы купить что-нибудь к обеду, я собрала вещи и оставила футляр с ручкой Виктора Гюго на его пишущей машинке. Потом положила рукопись романа в чемодан и ушла прежде, чем Хулиан вернулся. На лестнице я встретила мсье Дарсье, старого иллюзиониста, который предсказывал молоденьким девушкам судьбу по линиям руки в обмен на поцелуй. Он взял мою левую руку и с грустью посмотрел на меня:

— Ваше сердце отравлено, мадемуазель.

Я наклонилась, чтобы поцеловать его, как того требовал уговор, но старик мягко отстранил меня и поцеловал мне руку.

Я приехала на вокзал Аустерлиц как раз вовремя, чтобы успеть на полуденный поезд до Барселоны. Проводник, который продал мне билет, спросил, хорошо ли я себя чувствую. Я ответила, что все в порядке, и закрылась в купе. Поезд уже тронулся, когда я бросила взгляд в окно и вдалеке на платформе заметила фигуру Хулиана, на том же самом месте, где впервые его увидела. Я закрыла глаза и не открывала их до тех пор, пока поезд не набрал ход, оставляя за собой вокзал и этот заколдованный город, куда я больше никогда не смогу вернуться. Я приехала в Барселону рано утром следующего дня. В тот самый день мне исполнилось двадцать четыре года, но я уже знала, что все лучшее в моей жизни осталось позади.

2

По возвращении в Барселону я долго не решалась нанести визит Микелю Молинеру. Мне необходимо было забыть Хулиана, и я сознавала, что, если Микель меня спросит о нем, я не буду знать, что ответить. Когда мы снова встретились, я поняла, что мне не нужно ничего ему объяснять. Микель посмотрел мне в глаза и молча кивнул. Казалось, он еще больше похудел со дня моего отъезда в Париж. Его лицо покрывала болезненная бледность, но я приписала ее непомерной работе, которой он словно наказывал себя. Микель признался, что испытывает серьезные финансовые затруднения. Почти все свое наследство он растратил на благотворительные цели, и теперь адвокаты его братьев пытались лишить его виллы, ссылаясь на один из пунктов завещания старого Молинера, согласно которому Микель мог владеть виллой лишь при условии, что обладает достаточными средствами для поддержания ее в достойном виде и что он в состоянии доказать свою платежеспособность. В противном случае вилла Пуэртаферриса переходила во владение его братьев.

— Наверное, перед смертью отец почувствовал, что я собираюсь потратить его деньги, все до последнего сентимо, на то, что он так ненавидел в жизни.