Предания нашей улицы - Нагиб Махфуз

— Ты, красавица, очень запустила свой глаз, ведь он был красным еще в тот день, когда я впервые увидел тебя.

— Я промываю его горячей водой, стала оправдываться девушка. — Но я постоянно занята работой и часто забываю это делать.

— Нельзя забывать о своем здоровье, особенно если речь идет о таких прекрасных глазах!

Аватыф смущенно улыбнулась, а Арафа протянул руку к полке и достал кувшин, из которого вытащил маленький сверток, и сказал, указывая на него:

— Отсыпь порошка на тряпицу и подержи над паром, а потом привяжи на ночь к глазу. И делай так до тех пор, пока твой левый глаз не станет таким же красивым, как и правый.

Она взяла пакетик и, вынув из кармана кошелек, вопросительно взглянула на Лрафу, мол, сколько она ему должна. Арафа, смеясь, сказал:

— Ты мне ничего не должна, ведь мы соседи и друзья.

— Но ты же платишь, когда пьешь чай!

— Я плачу не тебе, а твоему отцу. Он человек почтенный, и я хотел бы с ним познакомиться. Мне очень жаль, что ему приходится работать в таком возрасте. Девушка гордо вскинула голову.

— У него хорошее здоровье, и он не желает сидеть дома. Но из-за долгих прожитых лет ему грустно смотреть на то, что происходит сейчас, ведь он еще застал времена Касема.

Арафу заинтересовали ее слова.

— Правда? Он был сподвижником Касема?

— Нет, но он был счастлив в те дни и до сих пор сожалеет, что они прошли.

— Мне бы очень хотелось познакомиться с ним и послушать его рассказы.

— Лучше не вызывай его на эти разговоры, — посоветовала Аватыф. — Пусть он навсегда забудет о тех временах, так ему будет спокойнее. Однажды в винной лавке он выпил с друзьями и, опьянев, стал кричать, требуя вернуть былые времена и порядки. Но, как только он вернулся домой, сразу же явился Сантури и жестоко избил его, отец даже потерял сознание.

Арафа насупился, слушая рассказ девушки, потом, пристально глядя на нее, многозначительно сказал:

— Никто не может чувствовать себя в безопасности, пока существуют футуввы!

Девушка ответила ему опасливым взглядом, пытаясь понять, что стоит за его словами, но согласилась: — Да, ты прав, никому от них покоя нет. Он помедлил, словно сомневаясь, продолжать или нет, потом сказал:

— Я заметил, как нагло Сантури смотрел на тебя. На лице Аватыф мелькнула улыбка.

— Господь ему судья. Арафа с подозрением спросил:

— Наверное, девушке приятно, если она нравится такому футувве?

— Он уже четырежды женат! — Что ему стоит жениться еще раз? На это девушка решительно заявила:

— Я возненавидела его с тех пор, как он обидел моего отца. И все футуввы таковы, у них нет сердца. Они взимают подати и гордятся этим так, будто совершают благодеяние.

Арафа оживился, услышав такой ответ, и горячо проговорил:

— Правильно, Аватыф! Как хорошо поступил Касем, когда уничтожил всех футувв, однако они появляются вновь, как ячмень на глазу.

— Поэтому-то мой отец и горюет по временам Касема. Арафа небрежно махнул рукой.

— Есть и такие, кто скорбит о днях Габаля и Рифаа, однако прошлое не воротишь.

— Ты говоришь так, — возмутилась Аватыф, — потому что не знал Касема, как знал его отец!

— А ты его знала?

— Мне отец рассказывал!

— А мне мать! Только какая от этого польза? Он так и не избавил нас от футувв. Моя мать сама стала жертвой их разбоя, и даже теперь, после ее смерти, они оскорбляют ее память!

— Правда?!

Лицо Арафы внезапно омрачилось.

— Поэтому-то я и боюсь за тебя, Аватыф. Футуввы угроза всему: и заработку, и чести, и любви, и миру. И скажу тебе откровенно: когда я увидел, как это животное смотрит на тебя, я убедился, что их всех необходимо уничтожить.

— Говорят, еще наш дед завещал нам это, промолвила девушка.

— Где он, наш дед?

— В Большом доме, — просто ответила Аватыф. Тихим голосом и без всякого выражения Арафа сказал:

— Вот так, отец твой рассказывает о Касеме, Касем рассказывал о Габалауи, мы все это слушаем, а видим лишь Кадри, Саадаллу, Аджаджа да Сантури с Юсуфом. Нам нужна сила, чтобы освободиться от них. А в воспоминаниях какой прок?!

Тут Арафа спохватился, что подобные разговоры омрачают его встречу с Аватыф, и полушутя-полусерьезно сказал:

— Нашей улице нужна сила, как мне нужна ты!

Аватыф ответила осуждающим взглядом, но Арафа улыбнулся и, смело глядя ей в глаза и уже не боясь нахмуренных бровей, заговорил:

— Молодая, красивая, добрая и трудолюбивая девушка за работой совершенно забывает о своем глазе, и он воспаляется. Она приходит ко мне за помощью, а оказывается, это я нуждаюсь в помощи.

Девушка поднялась.

— Мне пора уходить.

— Не сердись, пожалуйста, ведь я не сказал тебе ничего нового, ты же наверняка заметила, как я смотрел на тебя из окна. Холостяк вроде меня не может вечно жить один, да и дому его, заваленному всяким рабочим хламом, нужна хозяйка. Зарабатывает он достаточно и должен делить с кем-то свои доходы.

Аватыф направилась к выходу, и Арафа пошел проводить ее. В дверях девушка сказала:

— Будь счастлив!

Арафа стоял не двигаясь и тихим голосом пропел:

О луноликая, наполни чашу мне!Прекрасней стана твоего нет на земле.

Переполненный счастьем и желанием работать, он вернулся в мастерскую, где застал Ханаша, поглощенного делами.

— Чем ты занят? — спросил Арафа.

Ханаш поставил перед ним бутылку и пояснил:

— Вот, готова и плотно закупорена, но нужно еще испытать ее в пустыне.

Арафа взял бутылку и попробовал, надежно ли пригнана пробка.

— Да, — сказал он, — испытаем ее в пустыне, чтобы никто ничего не увидел.

— Дела наши пошли на лад, и жизнь нам улыбается, так не будем сами ее портить! — с беспокойством заметил Ханаш.

Арафа подумал, что теперь, когда жизнь их устроилась, Ханаш стал дорожить ею, и эта мысль заставила его улыбнуться.

— Моя мать была и твоей матерью, — напомнил он. — Да, но она умоляла тебя не думать о мщении.

— Раньше ты смотрел на дело иначе.

— Пойми, нас убьют прежде, чем мы сумеем отомстить! Арафа снова засмеялся.

— Не скрою от тебя: я уже давно перестал помышлять о мести.

Лицо Ханаша засияло от радости.

— Дай-ка бутылку, я вылью ее содержимое. Но Арафа еще крепче сжал бутылку в руках.

— Нет, сначала мы испытаем ее, чтобы убедиться в ее действии.

Ханаш нахмурился, обиженный, считая, что Арафа просто посмеялся над ним, а Арафа продолжал:

— Я поясню тебе свою мысль, Ханаш. Пойми, я отказываюсь от мести не потому, что подчинился просьбе нашей матери, а потому, что убедился: футуввам надо не мстить, их надо уничтожать!

— И все это из-за любви к девушке? — запальчиво воскликнул Ханаш.

Арафа расхохотался во все горло.

— Любовь к девушке, любовь к жизни… Назови это, как хочешь. Да, прав был Касем!

— При чем тут Касем? Он исполнял волю своего деда.

— Кто знает? На нашей улице рассказывают сказки, а мы в нашей мастерской делаем дело. Но где уверенность в будущем? Завтра может явиться Аджадж и отнять у нас наш хлеб. А если я захочу жениться на Аватыф, на моем пути встанет Сантури со своей дубинкой. И в таком положении находится каждый на нашей улице, даже нищий. Мои тревоги — это тревоги всех живущих на улице, а моя безопасность — это их безопасность. И хотя я не футувва и не избранник Габалауи, я владею чудесными тайнами. Поэтому я сильнее и Габаля, и Рифаа, и Касема, вместе взятых.

С этими словами Арафа замахнулся бутылкой, словно собирался бросить, но вместо этого отдал ее Ханашу, сказав:

— Мы испробуем ее сегодня же ночью! Не хмурься!

Он вышел из мастерской и, усевшись на тахте, стал смотреть в окно, на передвижную кофейню. Снаружи постепенно темнело, а голос Аватыф продолжал призывать желающих выпить кофе или чаю. Девушка избегала смотреть на окно Арафы, а это значило, что он ей не безразличен. Арафа заметил улыбку на ее устах и улыбнулся в ответ. Сердце его наполнилось радостью. Он даже дал себе слово отныне каждое утро тщательно причесывать свои непокорные волосы.

Со стороны Гамалийи послышался топот ног и шум толпы людей, преследовавших вора. Из кофейни донеслись звуки ребаба, и голос поэта начал свой вечерний рассказ: «Первое слово о нашем господине управляющем. Второе слово о футувве нашем, Саадалле. Третье слово о футувве нашего квартала Аджадже…» Арафа очнулся от своих мечтаний и с тоской и гневом промолвил: «Ну, начинается! Когда же придет конец этим сказкам? Какой толк слушать одно и то же каждый вечер? Когда-нибудь поэт запоет песню, которая разбудит все кофейни, всю многострадальную улицу…»

96

Что-то случилось с дядюшкой Шакруном: временами он начинал разговаривать так громко, будто произносил речь. Люди сочувственно говорили: «Старость есть старость!» А порой он приходил в страшную ярость из-за самой пустяковой причины, а то и вовсе без причины. Люди говорили: «Стареет!» Иногда же он надолго замолкал, не открывая рта даже тогда, когда нужно было что-то сказать. И люди говорили: «Да, это старость». А то вдруг он произносил речи, которые на улице считались крамолой.