Мой ангел злой, моя любовь… - Марина Струк

— Милый друг, всему конец; что прошло — невозвратимо, небо к нам неумолимо…

Читала и не могла не думать, не вспоминать. Уже не слышала, как за стенкой кареты проходят пешие путники, шумят животные, плачут младенцы в голос. Только отчего-то его лицо видела перед собой. Тогда, когда смотрел на нее, уходящую из оранжереи, тем самым взглядом — нежным, светлым, обволакивающим своим теплом.

— Барыня! Барыня! — в окошке кареты вдруг снова показалась голова в парике с косицей. Женщины, каждая погруженная в свои мысли, вздрогнули при этом появлении от неожиданности. Графиня пристукнула тут об пол тростью, досадуя на свой мимолетный страх и дурные мысли, что полезли в голову при прочтенных строках.

— Что ты орешь, окаянный? Аль я глуха? — резко бросила она лакею, и тот потупил взгляд, сразу же забормотал слова раскаянья в том, что повысил голос. — Ну доле! Доле! Что там решили, Григорий?

— Я, ваше сиятельство, человека нашел, — сбивчиво и торопясь, стал говорить Григорий. — Он знает путь от Гжатска до Можайска иной, не по тракту. Брод знает, где у Гжати. По лужку, потом по лесу, через деревни, через брод да на Новую Смоленскую выедем еще до Можайска. Объедем всех, кто на Москву идет. А со Смоленки уезжать надобно — скоро, люди говорят, армия на дорогу ступит. Погонят нас всех с тракта-то, покамест войска не пройдут. Голову армии уже заприметили люди…

— Авангард показался? — нахмурилась графиня. То, что уже показались первые полки русской армии, говорило о том, что французы ближе, чем она думала. — Вот, что Григорий покажи-ка мне этого человека. Я по физии его пойму, что за душой у него на сей счет. По добру помогать решил аль по худому умыслу.

Марья Афанасьевна долго вглядывалась в грязного низкого человека, что стоял перед распахнутой дверцей кареты, потупив взгляд в землю и сминая шапку из войлока в руках.

— Из чьих будешь? — сурово спросила она, и человек ссутулился еще больше, словно пытаясь скрыться с вида ее пронзительных глаз.

— Я не холоп, барыня любезнейшая, я земельный крестьянин, — тихо проговорил тот, не поднимая глаз. — Посевы мои близ тракта. Их пехом уходящие вытоптали вчистую, а телеги разбили землю вконец. А у меня ребятишек пятеро да жена брюхатая, — при этих словах графиня шикнула на него, покосившись на Анну, и крестьянин еще больше сжался. — Мне бы монет аль бумажных раздобыть хоть как. Вот и вызвался… чего ж, думаю, Федор Потапович, хорошим людям не подсобить-то?

— Получишь, Федор Потапович, серебром, коли все будет так, как обещался. Коли проведешь до Можайска путем окольным без хлопот. А коли нет! Пулю получишь!

Крестьянин испуганно закивал головой и стал креститься, клянясь именем Божьим и спасением своей души, что не обманет барыню, но графиня уже откинулась назад, в глубину кареты, подавая знак стремянному оттолкнуть того и закрыть дверцу дормеза.

— Ну, с Богом, мои милые, — прошептала она своим спутницам, когда карета тронулась с места, раскачиваясь из стороны в сторону, стала разворачиваться, чтобы съехать с тракта. За ней повернул и другой дормез, и коляска с багажом. Поскакали стремянные, разделившись — часть в голове поезда, часть позади замыкающими, а несколько — сбоку от карет, если позволял путь на то.

Ехали, по мнению графини, очень медленно, о чем она ругала беспрестанно кучера в голос, стучала ему в стенку кареты тростью, грозилась выпороть нынче ж вечером, если не прибавят лошади. А тот и поделать ничего не мог — дорога, по которой вел крестьянин, была неразъезженной, заросшей травой, вся в неровностях. Ехать по ней во всю прыть — означало переломать оси, задержаться в этих местах, неизвестно насколько оттого.

Марья Афанасьевна, разумеется, понимала это, но, когда встали на ночной отдых, от души побранила кучера за нерасторопность и медлительность, даже ударила пару раз по спине тростью, выпуская свой гнев и тревогу таким образом. Она ясно слышала отдаленные раскаты грозы вдалеке, что доносились с той стороны, откуда они выехали, и опасалась, что это вовсе не природа бушует над Гжатском и окрестностями.

Едва стали опускаться сумерки, как небеса разверзлись, и на землю и путников пролился стеной холодный ливень, заставляя стремянных и кучеров кутаться плотнее в плащи, пытаться укрыться от дождя в наспех сложенном шалаше из еловых лап, которые они нарубили в ближайшем лесу. Несмотря на то, что графиня все время, пока устраивались на ночлег, ворчала недовольно, возмущаясь близкой стоянкой к лесу, а значит, и к зверям лесным, возмущаясь непогодой и холодом, который та принесла, заснула она самой первой, согревшись в кацавейке на вате и под толстым одеялом. Спустя некоторое время тихо засопела Мария в своем уголке, рядом с Анной, некрасиво приоткрыв рот.

Анне не спалось. Она прислушивалась к шуму дождя, к тихим разговорам холопов. Мысленно все повторяла и повторяла фразу, прочитанную ныне в журнале, да так и не ушедшую из головы, когда тот был закрыт и отложен в сторону. «Сердцу дважды не любить… сердцу дважды не любить…»

Справилась ли Людмила со своей болью от потери любимого витязя? Прислушалась ли к словам матери и перестала роптать на судьбу, принесшую ей такое горе? Как скоро забыла о нем? Анна бы прочитала далее, но графиня настойчиво попросила ее закрыть журнал и развлекать ее разговором в пути. Говорила, что по таким неровностям, по которым ехали, свернув с дороги, и глаза растрясти недолго, но промолчала о том, как бледна стала Анна и белела лицом с каждой последующей строкой страданий Людмилы. А ныне было слишком темно для чтения, оттого и оставалось только мучиться от неизвестности и гнать от себя мысли о том, что суровая реальность может принести и ей, Анне, схожую судьбу. Она тихонько вздохнула и написала на стекле, запотевшем от дыхания пассажиров кареты: «Andre». А потом стерла ладонью надпись и долго смотрела на постепенно очищающееся от темных туч небо, снова вспоминая те дни, когда она была так счастлива…

— Тпруууууу! Стой, стой, окаянные! — вдруг громко крикнул кучер, когда Анна только-только сомкнула глаза в который раз, пытаясь скользнуть в дневной сон. Дормез резко тряхнуло вперед, а после он склонился немного вправо. Залаяли собаки, закричала испуганно Мария, еще толком не выскользнув из объятий дремы. Даже графиня вскрикнула, широко распахивая глаза, цепляясь за ткань, которой были обиты стенки дормеза изнутри. Анна едва сумела удержаться на месте, ухватившись за дверцу, благо стекло окна было опущено вниз, чтобы пассажиров обдувало легким ветерком, прогоняя жару летнего дня.

— Что там, Григорий? Что там? — высунулась Марья Афанасьевна в окно, толкая при этом намеренно локтем Марию, чтобы смолкла, не кричала в голос. Карета въехала в мелкую реку шириной около десяти саженей, не более, встала на расстоянии несколько шагов от песчаного берега. Вода плескалась почти у самого низа кузова дормеза, наполняя душу графини тревогой за сохранность туфель пассажирок.