Чапек. Собрание сочинений в семи томах. Том 6. Рассказы, очерки, сказки - Карел Чапек

1926

Вещи вокруг нас[98]

(с фотографиями Карела Чапека и рисунками Йозефа Чапека)

О вещах

Малое и большое

Не знаю, объяснил ли кто уже, почему это и как это получается, но ведь истинная правда, что людям особенно милы вещи маленькие, миниатюрные или как-то уменьшенные. Например, увидит человек совсем крохотную комнатушку, такую беленькую, уютную норку, в которой взрослый мужчина с трудом вытянет ноги, — и начинает умиленно улыбаться, и говорит восторженно: что за прелесть эта комнатка! В Испанском зале Пражского кремля[99] или в главном нефе Сватовитского храма[100] такой умильной улыбки ни у кого не бывает: каждый там серьезнеет и почтительно оценивает взглядом гигантские масштабы. А увидит человек малую хибарку — и улыбается ей, и мнится ему, что жить там легко и счастливо; но никто не улыбается с нежностью, глядя на Национальный музей или Вршовицкие казармы, — вероятно, потому, что они большие. Мы смотрим с милой улыбкой на спящего котенка, но с глубокомысленным почтением взираем на спящего льва. Маленькое содержит в себе что-то игриво-интимное и пробуждает в нас неукротимую нежность, а большое, мощное принадлежит к области серьезного и даже несколько пугающего. Вряд ли кому-нибудь захочется спать в Испанском зале или жить под куполом храма святого Петра. Человек предпочтет спать в будке ночного сторожа или поселиться в пряничном домике. Я не верю, что можно полюбить слона и класть его с собой в постель, чтобы тискать его и гладить. Не думаю, чтобы кто-нибудь пожелал устроить большой аквариум и разводить в нем китов. Если кто держит золотых рыбок, то делает это не только потому, что они золотые, но и потому, что они маленькие. Точно так же никто не стал бы держать в клетке поющих херувимов, потому что они скорее всего существа довольно крупные, но их, конечно, разводили бы, если бы херувимы были размером с канарейку. Пока люди строили улицы для того, чтобы жить на них и переговариваться, они делали их узкими. Если бы какой-нибудь король или директор банка велел возвести себе опочивальню размером с вокзальный зал ожидания, мы сказали бы, что он сумасшедший, и, по-видимому, так бы оно и было. Малые вещи взывают к нашей нежности; большие вещи требуют от нас лишь уважения.

Но почему миниатюрные вещи исполняют нас какой-то особой радостью и блаженством — не знаю, не пойму как следует; может, это пережиток детства, когда все маленькое мы считали детским и своим. Когда я маленьким мальчишкой хотел ощутить себя в своем собственном мире, я залезал под стол или в какой-нибудь ящик. Сарай мне не подходил, он был слишком велик; поэтому я внутри сарая построил себе палатку из старого паруса. Пони казался мне ребенком коня; собачья будка представлялась вполне подходящим домиком для детей. Быть может, наше умиление при виде маленьких вещей — последний кусочек детства; но может быть и так, что это последний клочок живущего в нас прачеловека. Старик Адам явно должен был испытывать страх перед всем, что было больше, нежели он сам; он чувствовал себя в безопасности лишь перед тем, что не угрожало ему своими размерами. Можно себе представить, что при виде дикого кролика он испытывал большую веселость, чем при виде дикого медведя. Ему вольготнее жилось в маленькой пещере, чем в большом мире. Малые вещи, как правило, вещи неопасные. Лишь в малых масштабах безопасности и уюта в человеке смог раскрыться достойный удивления цветок нежности. Вероятно, человек питает неясность к малым вещам потому, что только по отношению к ним он может позволить себе эту нежность. Большие вещи — это вроде бы вещи без юмора; если бы слоны резвились, как котята, я думаю, это исполнило бы нас ужаса. Если бы колоссы Мемнона вдруг поднялись со своих мест и начали играть в футбол, это было бы зрелище почти апокалиптическое. Большие вещи осуждены на ужасающую серьезность.

В целом же мне представляется, что если человеку милы малые вещи, то это не потому, что сам он больше и умнее их, а потому что, соприкоснувшись с ними, он сам становится маленьким. Человек, играющий с котенком, не осознает, что сам он огромен, как гора, скорее наоборот, он чувствует, будто и сам стал доверчивым, игривым котенком. Человек, наклоняющийся над нежным цветком, сам внутренне уменьшается до предела, чтоб стать к нему ближе. Когда мы порой бежим от шумного света, нам приятно ощутить себя маленькими; потому мы и обращаемся к малым вещам. Мы отдыхаем душой на малых вещах; мы забавляемся мелочами. Океан не может служить развлечением — аквариум же вполне. Мы защищаемся от жизни, умаляя ее вес посредством малых вещей; существование становится для нас более сносным в те минуты, когда оно проходит в занятии чем-то малым. Жизнь теряет свой трагизм и обременительность. Освобождающая красота малых вещей заключается в том, что они, в сущности, непреодолимо комичны.

1926

Карта

Есть люди, что собирают почтовые марки; а иные хранят все открытки, когда-либо ими полученные; и время от времени они начинают их перебирать: смотри-ка, бульвар Де-ля-Пуассоньер, а это колонна Траяна в Риме, а вот открытка из Вацлавиц[101] — как она сюда попала? А вот Тараскон — и перед стеной замка все стоит этот человечек, уставившись в аппарат; кто б это был? Съездить бы туда: я бы посмотрел, стоит он там еще? Брно, Нюрнберг, Табор, а вот даже вид Александрии, надо же…

А есть и такие, что хранят старые расписания поездов; и в минуты тяжелой хандры, когда человек уж и не знает, за что взяться, начинают они искать по расписанию, как доехать до Полице[102] или, скажем, до Лиссабона; почему именно Полице или Лиссабон, не знаю, но только им становится легче, когда они узнают, что есть или был такой поезд, которым можно или можно было уехать, бросив тут все как есть, далеко-далеко — в Полице или в Лиссабон.

Но самое лучшее — лучше открыток с видами и лучше расписаний поездов — это географические карты. Конечно, я имею в виду не те, пестро-пятнистые, с красными, желтыми и зелеными государствами да черными железными дорогами, но те, где низменности помечены зеленым цветом, как нежнейшие луга, в зелень которых можно погрузиться взором, а возвышенности белесо-желтые, как иссохшая глина или спелые хлеба; горы повыше — коричневые, бурые, как скалы, ржавые, как мхи, еще более высокие горы — мрачного темного цвета; это уже голый камень, а надо всем — белые точки и бляшки: вечные снега. А еще тут есть голубые жилки — это реки, и извивы их так и тянут тебя за собой, и лазурные озера, сплошь закрашенные небесно-голубым, — зеркальца, не отражающие ни единого облачка; голубые в полоску болота и вечносиние моря, и пустыня с россыпью точек, подобная горке песку, в котором ты играл, когда был малышом.

И ты глазами прощупываешь карту, будто оглаживаешь ладонью весь земной шар. Вот тут зеленый язычок низменности проник в каштаново-коричневую область гор. О душа моя, как прекрасна эта прогулка по зеленому лугу среди скал! Там растет наперстянка и вербена, и полевые гвоздички, и темный чобор; внизу же, в лугах, — незабудки и ольшаник, и трепещут крылышками голубые мотыльки, пьяные от влажного воздуха. Но перейди сюда, на эти русые волнистые холмы, вклинившиеся в зеленые долины потоком злаков; здесь бредешь ты по выбеленным тропкам, солнце светит тебе в макушку, и желтый махаон скользит, как парусник, над светлой и пушистой от колосьев нивой. И ты видишь красные крыши деревушек, потому что города все сбежали вниз, в долины, и лепятся, как вытаращенные глазки, к голубым жилкам рек. Ты двигаешься от города к городу; обнаруживаешь городки столь потаенные, будто их, как реликвию, запрятали в самый дальний угол в ящике письменного стола, читаешь названия, которые никогда не появляются в газетах, ибо жизнь под ними течет тихо и безмятежно; ты найдешь среди них и такие, которые манят и притягивают к себе, будто там ждет тебя нечто прекрасное и удивительное. Ты останавливаешься перед хмурым бастионом гор; погружаешься в лощину и обращаешь взор наверх, туда, куда, точно дикие козы, вскарабкались верхушки гор; ты открываешь долины, полные уединения, где уже нет дорог и в которые ты жаждешь проникнуть, ибо, кто знает, может, именно там и скрыто прекраснейшее место на земле? Ты ищешь свой путь среди гор и людей; ты ищешь пустынь, покинутую людьми, но не богом, или дальние скоростные трассы, которые умчали бы тебя к новой жизни, захлестнув гомоном разноязычных голосов: ах, если б можно было начать жизнь сначала!

Да, прекрасны географические карты и полны таинственных знаков. Так хочется быть всюду; так хочется прожить все жизни, какие ни на есть на земле; так хочется все познать и всюду остановиться, насытившись усталостью и этим своим знанием. Но тебя не хватает и на то, чтобы прожить и прочувствовать даже карту мира, прочитать все ее знаки. Лишь изредка предпринимаешь ты по ней молчаливое путешествие глазами — и видишь многое, как видит странник, который хоть и не ставит перед собой цели, но все же странствует не напрасно.