Лестница Ангела - Элина Курбатова

падала все ниже с каждым рождением. Падала из-за тебя, – Тощий тыкает в него своим костлявым пальцем.

Его тон и вся эта сцена вдруг напоминают Сизифу то, как он попал в плен к фашистам недалеко от деревни, где жила Анна. Тогда он тоже сидел, привязанный к стулу, и офицер тряс перед ним маленькой тряпичной куколкой.

«На удачу»…

Тощий подходит ближе и шипит ему в лицо.

Достаточно громко, чтобы слышали и остальные:

– Но ты считал, что любил ее. Каждый раз, не так ли, Сизиф?

Сизиф поднимает глаза на экраны.

Он хочет увидеть ее лицо.

И видит: вот она, корчится на костре, пока он молится о ее душе в своем кабинете.

Позже Сизиф узнал, кто был его «ангелом в черном».

Безымянный.

А Безымянный – гений. Он ломал каждого, с кем работал. К каждому находил ключик, у каждого обнаруживал дыру в морали, вере и убеждениях. Ни один не устоял. Ни один за всю карьеру Безымянного.

Только от этого Сизифу не легче.

Ни на секунду.

– …или как тебя называть? Йохан? Василий? – Тощий встает между Сизифом и экраном, закрывая Лизу, которую уже заволакивает дымом. – Откуда, кстати, это лицо?

Он бесцеремонно тыкает в щеку Сизифа.

– Оно ведь не твое? Ты не носил его ни в одной из жизней.

– Не мое. Я увидел его в книге про Сизифа – человека, который ничего не мог изменить.

– Будь ты проклят! – кричит Лиза с экрана. – Будь ты проклят!

Тощий оглядывается. Теперь Сизиф тоже видит кусочек экрана.

Этого кусочка ему достаточно, чтобы вспомнить горящий дом в российской деревне в разгар Второй мировой войны.

Вот оно, расползающееся кровавое пятно.

Вот они – разметавшиеся по снегу волосы, чуть тронутые сединой.

Вот оно – лицо с остановившимися глазами.

Ее лицо.

Лицо, которое он надеялся запомнить в его последнем воплощении.

Лицо Лизы Чайковской.

– Зачем ты сделал это? – продолжает допрос Тощий.

Он снова становится между Сизифом и экраном.

Сизиф усмехается.

В общем, он мог бы уже послать всех этих… как же Лиза их называла?

Ребята, да, точно.

Он мог бы послать всех этих ребят куда подальше.

Сделать то, по чему так скучал и чего не позволял себе столько лет: хорошенько матюгнуться. Послать их всех туда, где им самое место.

Но Сизиф молчит.

Почему?

Даже себе самому он ни разу не признался, зачем все это затеял.

Почему выбрал в кандидаты именно ее из сотен тысяч падших душ?

Почему вовлек ее в дело с доктором?

Он не ответил и Лизе.

Каждый раз – одни отговорки.

Возможно, наконец, он и сам хотел бы услышать ответ.

И Сизиф произносит:

– Я хотел дать ей шанс. И хотел искупить то, что я сделал с ее душой.

Жаль, что Лиза никогда не услышит этих слов.

Конечно, она бы подняла его на смех.

Увидела бы слабость в его желании спасти ее и откупиться от сделанного.

И все же ему бы хотелось, чтобы она слышала.

Чтобы она знала.

– Когда я выбрал ее и сделал одной из наших, я не знал, что мне дадут дело этого доктора, – говорит Сизиф.

Он будто пробует собственные слова на вкус. Да, у них вкус правды. Или полуправды. Но, собственно, кому ему теперь врать? Впервые ему некому и незачем врать. Даже себе самому.

– Но я не остановился. Потому что…

– Потому что дело праведника дало бы тебе все недостающие очки, – заканчивает Тощий. – И чтобы побыстрее перебраться в Рай, ты не посчитал нужным предупредить нас об опасной связи этих двух душ. Точнее – ваших трех. Забавный такой любовный треугольник продолжительностью… сколько? Три, четыре сотни лет? Или больше?

Сизиф молча качает головой.

Он лезет в нагрудный карман и достает потрепанную картинку и серебряное кольцо с незамысловатым узором.

Кольцо с ее пальца в его последней жизни. Он снял его на память тогда, когда смотрел на ее гаснущие глаза в свете догорающей избы.

Картинка и кольцо – его символы.

Маленькая репродукция из книжки с греческими мифами: Сизиф, толкающий камень на гору.

Тоненькое кольцо он надевает на мизинец, а картинку разрывает пополам.

Кусочки мягко падают на пол.

И все же на этот раз Сизиф смог кое-что сделать.

Он остановил это чертово колесо ненависти и боли.

Вывел ее из игры.

Дал ей шанс на жизнь.

Пусть поздно.

Пусть в самый последний миг, но он это сделал.

Закатил свой камень на вершину.

– Ты разочаровал нас, Сизиф.

Тощий фыркает и поворачивается к нему сутулой спиной.

– То, что сделал этот сотрудник, непростительно.

– Извините, – громко говорит Сизиф, откинувшись на спинку стула и закинув ногу на ногу. – Не хотел расстраивать папочку.

Тощий оборачивается и кидает на него гневный взгляд.

Никто здесь не смеет шутить о Нем. Об Отце. О Едином.

Никто тут не знает, кто Он такой. Почему Его мир устроен так, а не иначе. И что будет там, выше этого уровня.

Но никто и никогда не смел так шутить.

Они-то знали о наказаниях за нарушения больше всех остальных.

ОН был для них Вечным Холодным Неотвратимым Законом.

Они боялись Его.

Некоторые восхищались мощью, но все равно боялись.

Сизиф же потерял всякий страх.

Его уже ничто не спасет, а значит, ничто и не напугает.

Впервые за все время он ощутил контроль.

Да, контроль теперь в его руках.

Он сам выбрал путь, впервые поступив не из страха.

Это было странно. Странно и приятно.

Еще несколько мгновений, и его кинут в жернова Большой Колесницы, спицы которой растерзают его на атомы, раскидав по Вселенной.

Зато воспоминания оставят его в покое.

В конце концов, плохой из него получился человек.

Мир ничего не потеряет, если его душа перестанет существовать.

Тощий злобно рассматривает Сизифа.

Тощему никогда не узнать, что там, за чертой, перейти которую имел шанс Сизиф. Тощий не выбрал работу в «поле», где можно получить очки. Он выбрал безопасную работенку в Канцелярии без возможности подняться выше. Зато и без риска оступиться. Без риска быть уничтоженным.

Сизиф был для Тощего доказательством того, как он ошибся.

Доказательством, что подняться можно.

Можно вырваться.

Теперь ему, должно быть, хорошо. Ведь Сизиф так никогда и не перейдет черту.

«С облегченьем, кретин».

Тощий собирается сказать что-то колкое, но Сизиф перебивает:

– А что с ней? С Лизой?

Тощий недовольно поджимает губы. Жестом он велит одному из коллег ответить за него, а сам садится на место.

– Нам, как и вам, непозволительно трогать время, – говорит тот. – Поэтому она вернется