Антология сатиры и юмора ХХ века - Владимир Николаевич Войнович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Що це ты, интересно, такое балакал?»
«Та так, — в тон ему отвечаю, — Вергилия немного балакал».
«Кого?»
«Вергилия. Вы разве не узнали?»
«Ни, не узнав. И на какому ж языку?»
«Сам точно не знаю, — говорю, — может быть, на латинскому».
«Ого! — удивился Худобченко. — И много ж ты знаешь подобных Вергилиев?»
Понимаю, что дело плохо, плету какую-то чушь, что в нашей церковноприходской школе был учитель, он знал немного латынь и нас учил.
«То, шо он знал, — перебивает Худобченко, — это неудивительно. Он. может, из буржуев был. А вот шо ты это запомнил, шо голова у тебя так устроена, это мне непонятно. Вот вы, хлопцы, — повернулся он к остальным. — Кто из вас кумекает по-латинскому?»
Те молчат, но видом своим каждый дает понять, что неон.
«И я не кумекаю. Ни. Потому шо мы с вами деревенские валенки, мы знаем только, как служить нашей партии, нашей советской власти и как бороться с ихими врагами. А если и заучиваем шо наизусть, то только исторические указания товарища Сталина. А вот товарищ Запятаев, он и по-латинскому понимает, а может, и еще по-какому».
И тут все добродушие с него вмиг слетело, лицо стало жестким и холодным, как промерзший кирпич.
Я попытался исправить положение, пробовал даже и гопака сплясать, но Худобченко, посмотрев, заметил вскользь, что и гопак у меня получается «по-латинскому».
В ту же ночь меня взяли прямо из постели, допрашивал лично Роман Гаврилович Лужин, разбил нос, выбил два зуба, и вот теперь я латинский шпион.
Запятаев вздохнул, вытащил из кармана свой портсигар, угостил Чонкина «Казбеком» и сам закурил.
— Что же делать, — сказал он, — винить некого, кроме себя. А ведь как шел! Как шел! Мне бы только до Москвы добраться, а уж там бы я… В условиях военного времени я бы столько мог наворочать. Да вот промахнулся. Но я знаю, я не один. Таких, как я, много. Они везде. Днем и ночью, все вместе и каждый по отдельности, они делают свое дело, и они непобедимы, потому что никто из них никогда, ни при каких обстоятельствах не должен раскрываться. А если попадется такой дурак, как я, он должен немедленно и безжалостно уничтожаться. Чтобы никто, никогда, ничего… — Запятаев бросил папиросу, сжал пальцы в кулаки, потряс ими и хотел заплакать, но тут в дверях появился вертухай и спросил:
— Кто из вас Чонкин? На выход! — и посторонился, уступая дорогу.
4
Подследственный Иван Чонкин сидел на табуретке у стены по правую руку от лейтенанта Филиппова, но на большом расстоянии от него, ближе к двери. Расстояние определялось инструкцией, предусматривавшей возможность нападения на следователя. Над белобрысой головой лейтенанта висел портрет Сталина с девочкой на руках. Девочка всем своим видом выражала Сталину глубокую признательность за свое счастливое детство. На стене напротив висела цитата из речи Сталина, оформленная в виде красочного плаката:
«Мы должны организовать беспощадную борьбу со всеми…» — прочел Чонкин и, устав от чтения, перевел взгляд на окно, которое было прямо перед ним. Нижняя половина была закрашена белой масляной краской с подтеками, в левом углу было процарапано одно недлинное слово, которое Чонкину приходилось читать и раньше.
Если бы была закрашена не нижняя половина окна, а верхняя или вообще никакая, то Чонкин мог бы увидеть неширокую пыльную площадь и Нюру, стоящую посредине, раскручивая сумку в руке. Чонкин не может видеть Нюру, и Нюра не может видеть его. Его видит ворона, взлетевшая на верхушку полувысохшего тополя. Ворона сидит на ветке и равнодушно косит глаза на Чонкина. Ей все равно, на кого или на что смотреть — на корову, на Чонкина или на столб. Вот она всполошилась, захлопала крыльями, тяжело поднялась, исчезла за левым краем окна, но тут же вновь появилась и села на ту же ветку.
Глядя на ворону, Чонкин задумался. «Это ж надо, — думал он, — сколько на свете всяких тварей. И вороны, и собаки, и индюки, и клопы, и люди, и гадюки, и рыбы, и всякие пауки. И каждая тварь для чего-то живет и чего-то хочет, а кто знает чего?»
— Фамилия?
Чонкин вздрогнул и, оторвав взгляд от вороны, перевел его на лейтенанта, который, занеся над бумагой ручку, смотрел на Чонкина выжидательно.
— Чия? — спросил удивленно Чонкин.
— Ваша, — терпеливо объяснил лейтенант и обмакнул ручку в чернила.
— Наша? — еще больше удивился Чонкин. Он думал, может быть, самонадеянно, что его фамилия лейтенанту известна.
— Ваша, — повторил лейтенант.
— Чонкины мы, — скромно сказал Иван и посмотрел на лейтенанта с опаской — может, чего не так.
— Через «о» или через «ё»?
— Через «чи», — сказал Чонкин.
В кабинете лейтенанта была совсем веселая (не сравнить с камерной) обстановка. С треском топилась нысокая круглая железная печь дореволюционного образца, с надписью в виде эллипса: «Железоделательный заводь Кайзерлаутерна». Волны тепла набегали на Чонкина, располагая ко сну, и вопросы лейтенанта казались лишними и даже, может быть, неуместными.
— Год рождения, образование, национальность, социальное происхождение…
— Чего? — переспросил Чонкин.
— Родители ваши кто?
— Так ведь люди, — ответил он, не понимая сути вопроса.
— Я понимаю, что не коровы. Чем занимаются?
— В гробе лежат.
— То есть умерли?
Чонкин посмотрел на лейтенанта удивленно: что он, лук ел или так одурел?
— Неужто живые? — сказал он и сделал гримасу, выражающую крайнюю степень недоумения.
— Чонкин! — повысил голос лейтенант. — Перестань-гс валять дурака и отвечайте на вопросы, которые вам ладают. Если родители мертвые, значит, так и надо сказать — мертвые.
— Вот тоже… — Как бы ища поддержки, Чонкин оглянулся на печку, потом на портрет Сталина. — Кабы ты спросил, какие они, я бы тебе сказал: мертвые. А ты спрашиваешь, чем занимаются…
— Не ты, а вы, — поправил лейтенант.
— Мы-ы? — переспросил Чонкин, вконец запутавшись. — Ты про кого спрашиваешь?
— Я говорю, Чонкин, что к следователю, тем более к старшему по званию, нужно обращаться на «вы». Ты меня понял?
— Понял, — сказал Чонкин, впрочем, не
