Город чудес - Эдуардо Мендоса

Несчастный сеньор Браулио так и не оправился после смерти любимого человека. Он удалился от дел и жил вдвоем с Дельфиной в скромном двухэтажном особняке с садом, расположенном на спокойной улице в старинной деревушке Грасиа (после реконструкции Барселоны эта деревушка стала частью города). Оба покидали дом только по необходимости. По утрам Дельфина ходила на рынок Либертад за продуктами: она молча указывала пальцем на нужный товар и платила не торгуясь и не проявляя неудовольствия, если ее обсчитывали. Торговки, не знавшие, какой ужас она внушала их товаркам в былые времена на другом рынке, уважали ее как примерную покупательницу. По вечерам отец и дочь, держа друг друга под руку, появлялись на площади Соль, неспешно прогуливались под акациями и уходили домой, не перебросившись ни единым словом с соседями. Они делали вид, что не замечают приветствий и любезных фраз, с которыми обращались к ним люди, движимые отчасти сердечным к ним отношением, отчасти банальным желанием поболтать и таким образом приоткрыть таинственную завесу, скрывавшую жизнь этой странной пары. Закончив прогулку, они накидывали на калитку цепь и закрывали дверь на засов. С улицы можно было видеть, как еще некоторое время светились их окна, затем около десяти свет гас и дом погружался в темноту. Их никто не посещал, никто не писал им писем, они не получали ни журналов, ни газет и никогда не ходили в церковь. Это затворничество поневоле породило массу слухов и разговоров: так, по общему мнению, сеньор Браулио располагал значительной рентой, которую после его смерти, бывшей уже не за горами, должна была унаследовать Дельфина. Благодаря этому девушка считалась хорошей партией и стала предметом вожделения многих охотников за приданым. Но те, кто по недомыслию пытался к ней подступиться, тут же сталкивались с неодолимой преградой в виде равнодушия и упорного молчания. Годы ее жизни проходили медленно и неумолимо, она, словно айсберг, плыла по течению мимо скованных льдами берегов. Сплетницы становились в кружок и шушукались, будто Дельфина ожидала смерти отца, чтобы постричься в монастырь, куда собиралась пожертвовать все свои средства.

– Когда это произойдет, – сетовали кумушки, – и двери монастыря навсегда захлопнутся у нее за спиной, мы потеряем шанс разузнать, кем она была на самом деле и какая трагедия превратила в руины ее жизнь.

В конце октября 1918 года отец и дочь, в чью тайну так жаждали проникнуть любопытные соседки, перестали появляться на площади Соль, и притихшие в последние годы слухи возобновились с новой силой.

– Наверное, бедный сеньор очень болен, – давали волю воображению соседи. Один из них якобы видел сеньора Браулио на прогулке и нашел его сильно исхудавшим, и все стали пророчить ему скорый уход. – У него на лице печать смерти, – изощрялись они в домыслах и задним числом ставили диагнозы. Кто-то сказал о болезни Дельфины. Эта новость переполошила весь курятник. И тут к дому подъехал кабриолет с врачом. Дельфина вышла в сад, чтобы снять с калитки висячий замок. – Ага! – смаковали кумушки. – Значит, болен все-таки он. – Затем прибыли еще два доктора. – Ага! Они созвали консилиум.

За консилиумом последовала целая череда докторов, сиделок и фельдшеров. Дельфина каждое утро продолжала ходить на рынок. Торговки интересовались самочувствием отца, желали ему скорейшего выздоровления, давали советы, как побыстрее поставить его на ноги; Дельфина молча тыкала пальцем в прилавок и уходила, не проронив ни слова. Так в сомнениях и пересудах прошли весь октябрь и первая неделя ноября. Дом был охвачен тревогой, нарушавшей прежний спокойный уклад жизни. Наконец долгому, длившемуся более десятилетия ожиданию кумушек пришел конец и наступила развязка, которая с лихвой вознаградила их за терпение. Однажды к двери подкатил роскошный автомобиль. Все моментально узнали вышедшего из него человека, чьи фотографии с завидным постоянством мелькали во всех газетах и журналах, и принялись ломать голову над тем, какое отношение может иметь этот всесильный магнат к скромному дому и его кротким обитателям.

– Это она за ним послала, – сказал кто-то, но его слова остались без внимания: соседи собрались вокруг автомобиля, чтобы рассмотреть его вблизи, полюбоваться сиденьями, обтянутыми красной кожей, и дорожными пледами из собольего меха, потрогать, если позволят, клаксон и фары, сделанные из массивного золота; поглазеть на водителя в сером плаще с каракулевым воротником и лакея в зеленой ливрее с позолоченными галунами.

В открытую калитку был виден запущенный сад с редкими, давно не стриженными деревьями: пальмой, лавром, несколькими кипарисами и столетним миндальным деревом, высохшим почти до окаменения; клумбы и дорожки сплошь заросли сорной травой. Справа зеленел покрытый тиной пруд; из него выпрыгивал потемневший от времени дельфин с отбитыми плавниками и носом, весь облепленный мхом; его широко открытый зев был сух – фонтан уже давно не работал. Над водой трещал радужный рой стрекоз. В сумерках уходящего дня дом казался чистым и ухоженным, но это впечатление было ложным. Сквозь закрытые ставни и жалюзи сочился жидкий свет. А там, за гранью этой узкой полосы, все было мрак, тлен и запустение. Обшарпанные стены не украшала ни одна картина, на окнах отсутствовали занавески, пыльные углы были затянуты паутиной, повсюду валялась изъеденная молью грязная одежда, жирные тараканы ежедневно справляли пиршество на гниющих остатках еды и миллиардами плодились в холодильном шкафу. Этот ужасающий контраст в полной мере отражал сущность Дельфины, был ее образом и подобием, материализацией ее погубленной души.

– Я тебя не приглашала – это отец. Он хотел тебя видеть в последний раз, – донесся из сумрака ее голос. Дельфина подошла открыть калитку с густой вуалью на лице: он не должен был видеть ее прежде, чем она выложит всю правду. В доме Онофре Боувила передернулся от неприятного ощущения и пожалел, что не захватил с собой оружия и оставил в машине лакея, который носил за ним его пистолет, куда бы он ни заходил. Сначала она показалась ему призраком, но стоило ей заговорить, как он тут же узнал неповторимый тембр ее голоса. – Никто не заставлял тебя приходить. Ты согласился на эту встречу сам, и не мне объяснять тебе причину. – Это была первая услышанная им от Дельфины фраза за долгие годы разлуки, но он промолчал. – Поднимись к нему, не бойся. С ним сиделка. Я подожду тебя здесь, – добавила она.

Он прошел один лестничный пролет – мраморные ступеньки крошились под ногами, в некоторых местах отлетели целые куски, обнажив ржавый каркас. Ориентируясь по слабому свету, шедшему из единственной на всем этаже приоткрытой двери, Онофре вошел в комнату и увидел кровать с балдахином, на которой неподвижно лежал сеньор Браулио. На ночной столик падал фиолетовый свет, отбрасываемый дуговой лампой с марлевым экраном. В этом призрачном мерцании лицо лежавшего человека казалось покрытым белым глянцевым налетом. В кресле похрапывала сиделка. «Мне незачем подходить к постели, чтобы удостовериться в его смерти: он скончался несколько часов назад», – подумал Онофре и прошелся по комнате. Напротив кровати стоял лакированный туалетный столик, отделанный слоновой костью. На подзеркальнике он увидел несколько баночек с кремами, притираниями и румянами, пинцет, щипчики для подкручивания ресниц и набор расчесок и щеток для волос. С рамы овального зеркала свешивалась черная кружевная мантилья. Он выдвинул верхний ящик и нашел там черепаховый гребень. В последние годы жизни сеньор Браулио очень гордился тем, что служил моделью самому Исидро Нонелю[93] для его знаменитых «цыганок», хотя к тому времени художник уже находился в могиле и некому было опровергнуть это нелепое утверждение. Рядом с гребнем лежал остро заточенный нож. «Вот так, по лезвию бритвы, между грезами и насилием и прошла его никчемная жизнь». Онофре почувствовал на своем плече чью-то руку и чуть не закричал от неожиданности.

– Я не слышал, как ты вошла, – сказал он срывавшимся от волнения голосом. Дельфина не ответила. – Он был уже мертв, когда ты велела мне позвонить, верно? – спросил он и снова не получил ответа. – А чем ты умаслила сиделку?

Дельфина пожала плечами.

– В последнюю нашу встречу я пообещала открыть тебе когда-нибудь мою тайну, – начала она, медленно выговаривая слова. – Сейчас я могу это сделать, поскольку мы больше никогда не увидимся. Отец мертв, и все потеряло смысл.

– Какую еще тайну! – раздраженно ответил Онофре.

Затем последовало долгое молчание. Он забыл об их последнем свидании, не проявил даже простого любопытства к тем сокровенным мыслям, что владели Дельфиной на протяжении многих скорбных лет, проведенных в тюрьме, и нескончаемых серых будней ее добровольного затворничества, поддерживая в ней слабое биение жизни. Сегодня она с горечью в этом убедилась. В своем воображении Дельфина перебирала возможные варианты его реакции, кроила и перекраивала их до тех пор, пока не нагородила в уме целые тома сочинения, посвященные одной и той же теме, поэтому могла ожидать чего угодно – только не этого холодного равнодушия. Выходит, все эти годы прошли зря. Среди царившей в комнате тишины она еще раз призвала к себе тень, сопровождавшую ее всю жизнь, почти физически ощутила, как он раздирает ее изношенную до дыр рубашку, которую она стирала и гладила каждый день на случай, если он придет. Она видела себя лежащей на матрасе, видела его голое потное тело и злобный блеск его глаз в мутном свете занимавшегося дня, того незабываемого весеннего дня 1888 года. Эту дату она вывела на закоптившемся оконном стекле в мансарде пансиона. Дельфина ждала его прихода все последние месяцы, чтобы открыть свою тайну, зародившуюся в тот, казалось бы, ничем не примечательный день, когда он впервые переступил порог их жилища. Она полюбила его сразу и на всю жизнь. Сколько раз прислушивалась она к его крадущимся шагам на нижнем пролете лестницы; поднималась каждую ночь и выходила из спальни, не в силах ни заснуть, ни вынести это бесконечное ожидание; сколько раз ей приходилось прятаться, когда отец пускался в одно из своих похождений! Сейчас в памяти оживали его крепкие руки, сжимавшие ее бедра, колкость его щек и жесткость его губ; она до сих пор чувствовала его зубы, вонзавшиеся в ее тело, и от этих воспоминаний у нее кружилась голова; в тюрьме Дельфина с отчаянием наблюдала, как постепенно тускнеют следы от его укусов и синие кровоподтеки на ляжках и икрах, и умирала от желания и острой тоски. Тайна состояла в том, что все те махинации, которые он замышлял и приводил в исполнение, чтобы добиться ее любви, были лишними – она отдалась бы ему без робости и колебаний при первом же требовании. Поэтому она выбросила из окна мансарды несчастного Вельзевула: этим жестоким и болезненным для нее поступком она разрушила единственную стоявшую между ними преграду. Теперь тайна открыта: она на мгновение опять будет принадлежать ему, а потом расстанется с жизнью – у нее в кармане была припасена ампула с очень сильным ядом.