Мифогенная любовь каст - Павел Пепперштейн

Таким образом наступил новый, тысяча девятьсот сорок второй год, решающий год этой Великой Войны. В этом году парторгу предстояли тяжелейшие испытания, но он не знал этого и сейчас веселился от души. В его голове резвились мысли вроде: как встретишь Новый год, так его и проведешь! – и тому подобная чепуха и мишура, похожая на конфетти и пузырьки шампанского.

И ту он увидел Снегурочку у себя в голове. Она спала и странно улыбалась во сне. В ее комнатке пахло подмокшим хлебом. Хлебом, намоченным в вине. «Наверное, шампанское и на нее действует», – подумал Дунаев и снова стал смотреть вовне, на разворачивающийся праздник. Поручик сошел с карусели и вытянул вперед раскрытую ладонь с лежащим на ней Дунаевым.

– А вот и наш Новый год! Позвольте представить!

– Ура! – закричали девочки.

– Советую немедленно прекратить! – вдруг резко сказала Синяя.

Девочки притихли, расступились, и Синяя торжественно прошествовала к Карусели. Она взошла на Карусель и села на Трон, совершенно белый, без каких-либо украшений. Она сидела, выпрямившись как струна, положив руки на подлокотники Трона. Потом она слегка повернула голову и посмотрела на Дунаева. Дунаев был уверен, что она посмотрела именно на него одного, найдя взглядом его крошечные глазки, затерянные среди хлебных неровностей. И в ее синих глазах было нечто… Нечто вроде безмолвного ликующего ответа на то стихотворение, которое прочел ей Дунаев при встрече. Он хотел было что-то сказать, даже крикнуть ей, но рука Поручика зажала ему рот.

Синяя нажала на Рычаг, и карусель закружилась, мгновенно развив умопомрачительную скорость. Карусель стала сверкающим, грохочущим вихрем, чем-то вроде торнадо. Одновременно она стремительно уменьшалась. Вот она стала размером с юлу, затем превратилась в точку и исчезла с пронзительным свистом.

Святые Девочки растерянно смотрели в пол. Дунаев впервые отчетливо увидел нимбы вокруг их голов – простые, еле заметные тонкие окружности, словно кто-то баловался с циркулем. Девочки стояли тесно, плечом к плечу, их нимбы пересекались… Внезапно от этой группы отделилась одна девочка. Парторг взглянул на нее и вздрогнул – она была копией его Машеньки. Потом он каким-то образом догадался, что это внутренняя Машенька «отбрасывает отражение» во внешний мир. Это отражение появляется только на Новый год и называется «Снегурочка» или «Призрак».

Глаза Снегурочки были закрыты. На ней был черный полушубок, отороченный белым искрящимся мехом, перепоясанный простым солдатским ремнем со звездой на оловянной пряжке. На ногах – белые облые валеночки, на которых были вышиты следы лесных птиц, словно бы отпечатавшиеся на снегу.

Взмахнув руками, Снегурочка закружилась по комнате. Поднялась метель, однако это была лишь видимость. Снега и ветра никто не чувствовал, словно лишь изображение комнаты подернулось изображением метели. Снегурочка металась в неистовой пляске. У парторга опять все закружилось в голове, и он снова увидел свою «головную комнатку», где спала Машенька. Ручки ее выпростались во сне из-под одеяльца и протянулись вверх, совершая сложные и хитроумные движения кистями и пальцами, как будто она играла на арфе или плела гобелен. А во внешней комнате уже колыхалось северное сияние, настолько удивительное, что у Дунаева захватило дух.

Дунаев один раз видел северное сияние, когда был в партийной командировке в Заполярье. Он был так поражен красотой его, что потом целый день молчал, не отвечая на вопросы людей. Но сейчас это переливающееся сияние заполнило, сгустившись, комнату, ослепляя всех своим светом и волшебством. И в лабиринте этих сверкающих коридоров мелькала Снегурочка, становясь все прозрачнее и призрачнее…

Когда Снегурочка исчезла, Дунаев снова «заглянул в норку» своей головы. Пальцы Машеньки, только что выписывавшие в воздухе замысловатые фигуры, сложились, руки ее опустились на одеяло и застыли. Дунаев открыл глаза. В квартире стоял неимоверный мороз. В остальном все было нормально, но мороз действительно был чудовищный. Девочки надели шубы, шапки и шарфы. Они сидели за столом и ели заледеневшие кушанья. Сам Дунаев лежал на столе, возле тарелки с винегретом. Одна из девочек стала кормить его хрустящим ледяным винегретом с ложечки. Холеного в комнате не было.

Внезапно дверь распахнулась, и в комнату просунулся колоссальный ярко-красный курносый нос, занявший весь дверной проем и часть комнаты. Нос задел стол, с которого посыпалась посуда. Все перепуганно отпрянули в угол, к елке. Из ноздрей носа шел не пар, а жесточайший стоградусный обжигающий мороз, леденящий до костей. Нос стал втягивать воздух, затем дернулся и пошел обратно, убираясь из комнаты. В соседней комнате страшно чихнул кто-то гигантский. Все задрожало, как желе. Синее блюдо сорвалось со стены и грохнулось об пол, рассыпавшись на мельчайшие осколки. Снова чихнул немыслимый великан за стенами, будто сразу ударило двести пушек. Комната вздрогнула и озарилась светом новогоднего салюта, полыхающего за окнами в ночном московском небе.

Не ветер бушует над бором,Не с гор побежали ручьи —Мороз-Воевода дозоромОбходит владенья свои.Следит он, чтоб снежные вьюгиСледы замели до утра,Чтоб сгинули в бездне подруги,К которым он шлялся вчера.В скрипучем и твердом тулупе,Стоящем во тьме словно кол,С хрустящим ледком на залупеВосходит на свой ледокол.Ни мраморных лиц капитанов,Ни боцмана в снежном плаще,Ни юнг, огорошенно-пьяных,Застрявших в жемчужном борще.Ни медно-горящих деталей,Сверкающих в небытии…Холодные очи устали,Закутались в гнезда свои.Не видит, как стонет крестьянкаОт сладкого бреда в лесу —Лишь изредка вспрянет ИзнанкаИ вздрогнет сосулька в носу.Тогда он чихает. И птицыЛетят, прославляя кошмар.Церковно ликует столица,Как лед, отразивший пожар.Мороз над Москвою! Товарищ,Наполни шампанским бокал!На горечь военных пожарищВозложим целительный кал.Рассыпятся щедро колбаски,Слипаясь с золой деревень.И вот воскресает, как в сказке,И вновь зеленеет плетень!И тяжкие гроздья сирениС размаху нахлынут в лицо —Скорее упасть на колени,Схватить золотое яйцо.Ворочайся, Курочка-Ряба,Кудахтай во гробе, зови…Ведь светятся в окнах ГенштабаЗеленые лампы любви.Они как зеленые точки,Что после, с приходом весны,По веткам березок, по кочкамРассыпят воскресные сны.Россия воскреснет наверное!Воспрянет сквозь инистый суп!Россия воскреснет на ВербноеИ сбросит тяжелый тулуп!И девочка свечку заветнуюИз церкви домой принесет,И мальчик ей каплю запретнуюВ овальное ушко вольет.Нашепчет про годы военные,Про тыл, про законы любви,Про красные, влажные, тленные,Про нежные губы свои.И там, где река и излучина,Когда подкрадется рассвет,С его силуэтом измученнымСольется ее силуэт.И верно, за этой околицей,Наморщив коричневый лоб,На звук поцелуя помолитсяОсевший весенний сугроб.За это, товарищ, за это,За то, чтобы в складчатых льдахБродило зеленое лето,Как жирный комбат на сносях!Взыграй, новогодний напиток,Щемящий, шипучий, шальной,Чтоб дерзко взъерошить избытокТаинственной силы родной!Я вижу, что ты раскраснелся.Теперь оглянись, посмотриНа то, как Мороз-ВоеводаОбходит владенья свои.Да по хую, в общем, морозец!Как дверца печурки – пизда!Мы щас старика замусолим,Нам дай только волю, братва!Мы сами дыханьем и стоном,Молитвой и бранью, слезойИ смехом, встающим над бором,Разделаться можем с собой.О-о-о, не нам ведь бояться кошмаров!Этот холод – источник любви.В глубине смертоносных ударовПоцелуи клокочут Твои!В снежном мареве грезит крестьянка,На дровах то ли лед, то ли воск…И так нежно баюкает, греет ИзнанкаВ летнем поле затерянный мозг.

Глава 34

Ленинград

Подобно тому как повествование длится до тех пор, пока оно остается тайной для самого себя, так же и человеческое существование держится на темных местах, на невыясненных обстоятельствах.

Одним из невыясненных обстоятельств остается вопрос, является ли это существование и в самом деле человеческим или же нечто разворачивается, едет, заполняя собой так называемый «жизненный путь». И на разных этапах и станциях этого пути по-разному ложатся тени, по-разному сырость оставляет пятна, и в этих местах гнездится наполненность. На тех же участках «жизненного пути», где он ярко освещен и сух, видно, что он также и пуст, и никто не проживает мириады заготовленных жизней. Поэтому, чтобы не светиться своей пустотой и, что называется, не «щеголять», жизнь стремится быть темной и влажной, то поднимаясь в холодные, мокрые горы, то спускаясь, чтобы припасть к болотам или к тому разбухшему, что приносит море.