Сто тысяч раз прощай - Дэвид Николс

заброшенную съемную дачу. Как пить дать, там хозяйничали мыши (хорошо, если не крысы), а в углах копошились жирные пауки.

– Люкс для новобрачных, – сказала Фран; я притянул ее к себе и неумело поцеловал. – Погоди, тут надо хоть немного прибрать.

И мы молча взялись подметать полы, отодвигая мебель и не упуская случая поцеловаться или хотя бы просто коснуться друг друга, когда оказывались рядом, но стараясь не выдавать своего желания и волнения.

Перед началом уборки Фран организовала музыку: воткнула в розетку плеер «Сони», подключила две сказочные мини-колонки и достала бумажный пакетик с компакт-дисками.

– Музыка для хозяйственных нужд, – объявила Фран, нажала на кнопку воспроизведения, и сторожку заполнил саундтрек к фильму «На игле».

В тесной кухоньке захлебнувшиеся кашлем краны плевались мутно-бурой водой, но мы кое-как вытерли пыль с красного пластмассового столика, чтобы разложить наши съестные припасы и бытовые мелочи.

Швейцарский армейский нож. Бананы; цилиндр чипсов «Принглз»; самый объемный, какие только бывают в продаже, пакет арахиса; жевательный мармелад и фирменное диетическое печенье; электрический фонарик; четыре плюшки; огурец и йоркширская ветчина в тонкой нарезке; пакетики растворимого кофе из какой-то пригородной гостиницы; спертые из паба кругляши масла в жирной фольге; любимые футболки, нижнее белье и горшочек хумуса; чайные пирамидки, два апельсина, лейкопластырь, шариковый дезодорант, свечи с подставками, спички и немного косметики. По предварительной договоренности каждый привез свою долю напитков: я – водку и двухлитровую бутылку кока-колы (к ним полагался лед), а Фран – «каву» и португальское красное вино. Мы включили древний холодильник, который затрясся, как генератор, и засунули полурастаявший лед в крошечную морозильную камеру. В наши планы входило днем почитать на лугу, и я с определенной гордостью распаковал привезенные с собой книги: «Мандолина капитана Корелли» и шестисотстраничный фолиант «Имя розы» с кинообложкой. Фран выложила «Радугу» Д. Г. Лоуренса и библиотечное издание «Играем Шекспира» Джона Бартона. Выкладывать презервативы я не стал; к этому дню мне удалось раздобыть целых шесть штук (не менее весомое достижение, чем «Имя розы»), но и без них наши запасы, громоздившиеся на столе, выглядели странным сочетанием практичности и распущенности нравов.

– У нас настоящая секспедиция, – объявила Фран, наведя фонарик на «Принглз». – В страну непальцев и непалок.

Ко всему прочему, Фран сумела умыкнуть из дому пару простыней. Мы как по наитию принялись ощупывать низ дивана и раз за разом дергать край на себя, опасаясь, как бы ветхая доска не осталась у нас в руках, но механизм, более подходящий для допотопной сельскохозяйственной техники, все же сработал, и диван превратился в некое подобие лежанки. Мы расправили натяжную простыню и умолкли.

– Освещение! – скомандовала Фран.

Свет мы решили не включать: вдруг мимо поедет Бернард или Полли? Вместо этого мы зажгли свечи и расставили их по периметру комнаты, как будто для какого-то ритуала. Добавить к этому нарисованную мелом на полу пентаграмму – и можно приступать к акту великой дефлорации.

Нервяк.

– Я сейчас…

В душной, темной ванной пахло старыми тряпками. Хотя мы и готовились заранее, но умудрились забыть мыло. Однако мне удалось найти розовый пересохший обмылок, заостренный, как наконечник стрелы; я ополоснулся холодной ржавой водой и поскреб под мышками. Музыка за стеной умолкла.

– Чарли? Ты где?

– Минуту.

Сердце колотилось от волнения, в ушах шумело. Я схватился за грудь. Не хватало еще загреметь в больницу. Плеснув себе в лицо затхлой водой, я утерся краем футболки и пошел в комнату.

При зажженных свечах она сделалась похожей на викторианский концертный зал. На стенах подрагивали длинные тени. В зеленом пластмассовом тазике со льдом ждала бутылка шампанского, рядом стояли две щербатые кружки. Фран склонилась у плеера, меняя диск.

– Марвин Гэй? Эллиот Смит? Или оба слишком очевидны? Ладно, пусть будет Марвин.

Она включила музыку и выпрямилась. За те три минуты, пока я силился перевести дух в ванной, Фран успела переодеться в черное платье на узких бретельках, с рисунком из крупных алых роз. Такой нарядной я никогда ее не видел. На губах у нее были следы помады, которую она второпях размазала и теперь пыталась слизнуть.

– Шикарно выглядишь.

– Спасибо.

– А я ни одной приличной шмотки с собой не захватил.

– Так езжай домой и переоденься. Извини. Шутка. – Фран убрала волосы за уши и оглядела комнату. – Кстати, я придумала нам занятие. Настольные игры! – Она подошла к полкам. – Смотри: вот «Эрудит», «Элиас», «Крокодил». Но самая сексуальная игра – «Операции». То есть очень эротичная, но в ней, кажется, батарейки сели. Как насчет «Монополии»?

– Давай как-нибудь потом, а?

– Презираешь «Монополию»?

– Да нет, просто сейчас неохота.

– А то давай: сможешь банкиром стать. Хотя да, это затянется. Еще можно пазл собрать. Вид с моста Ватерлоо, пять тысяч деталей.

– Лучше завтра, если будет дождь.

– Ну хорошо. А сейчас чем займемся?

– Я очень хочу тебя поцеловать.

– Правда?

– Правда.

– Отлично. А чего ждем?

И мы стали целоваться. Из песен я знал, что нам не стоит торопиться, что эта ночь должна продлиться, причем до самого восхода, до пробужденья небосвода, и вообще – чем дольше, тем лучше; мы прерывались только для того, чтобы откупорить «каву» или обменяться шутками, а когда достаточно разогрелись спиртным, поставили медленную музыку и передвинули свечи, оказавшиеся в опасной близости к занавескам.

– Представь заголовки: «Девственник погибает в огне», – сказала Фран.

Вино закончилось; я смешал два коктейля – водку с кока-колой, а Фран поставила Portishead, но тут же остановила – уж очень мрачно – и сменила диск на Mazzy Star. Но во всей этой обстановке была какая-то неловкость, да еще белая простыня на разложенной кровати излучала радиоактивное сияние, пока не притянула нас к себе, и мы, неловко раздевшись, наконец-то занялись любовью.

Вот опять, между прочим, возникает языковая неточность: у нас, по сути, не было времени чем-нибудь «заняться». Я был бы рад похвастаться грандиозным, нарастающим, продолжительным актом, с оттенками настроения и сменой ритма, как в эпической симфонии. Но само это действо, сама ответственность за его надлежащее исполнение означали, что оно поглотило нас целиком и постоянно грозило выйти из-под контроля. Мне всегда казалось, что в приливе страсти у человека (не у меня, конечно, а вообще) должно проснуться некое могущество, эротическое шестое чувство, инстинктивное, как танец. Но вместо этого меня охватила крайняя степень неловкости оттого, что я не понимал, куда девать руки. Да что там руки – губы, глаза, бедра; тогда я еще не знал, как работает автомобиль с ручным управлением, но подумал, что координация движений требуется примерно такая же. Нет, в самом деле: во всех интимных сценах, какие мне только доводилось видеть, разве присутствовало