Голова - Генрих Манн

Говоря все это, отец думал: «Что я делаю! Постоянно учить недоверию, показывать изнанку жизни, подавлять нежные чувства: я ведь не этого хочу, получается какая-то ошибка. Нужно побольше взаимного понимания». Но мальчик и так понял. Он в раздумье по-отцовски сжал губы, ему стало ясно, что отец мягкий человек и любит его. Он тотчас же весь раскрылся. Минута доверчивости; этому серьезному, загадочному отцу в такие минуты можно задавать вопросы, с которыми нельзя обратиться к гораздо более снисходительной матери. Как раз сейчас из той комнаты доносился громкий, как будто гневный голос матери.

— Папа, скажи, пожалуйста, почему маму называют княгиней? — спросил мальчик вкрадчивым тоном.

— Потому что она имеет на это право, — сказал Терра с ударением. — Она носит полноценный титул, другой я ее и не знал.

Мальчик задумался. Он думал с глубочайшим напряжением, тело изнемогло и ослабело от усилия мысли. Затем лоб его разгладился, и он снова вспомнил об отце. Взглянул на него с видом воплощенной невинности.

— Мама была еще с князем, когда я появился на свет? — спросил он. Звонкий голос, ясные серые глаза; может быть, за вопросом не таилось ничего, кроме детского простодушия. Или же он открывал многообещающие перспективы? Терра попытался проникнуть в его смысл.

— Твоя мать, — объяснил он, — только временно выбыла из высшего света. Она проходит через некоторые испытания. Но так как она, ты сам это знаешь, держит себя неизменно, как подобает благородной светской даме, ее высокопоставленный супруг в один прекрасный день обязательно вернет ее к прежней блестящей жизни. Ты хотел бы уйти с ней?

Это явилось полной неожиданностью; юный Клаудиус слегка вздрогнул, запнулся и потом выговорил:

— Нет, папа.

Терра тем временем обхватил его за плечи, слабые плечики, которые от его прикосновения несколько подались вперед… Мальчик опустил голову, отец видел только его лоб, обыкновенный пропорциональный лоб, такой же непроницаемый, как и всякий чужой. Этот ребенок был некогда зачат в таком бурном и страстном порыве, что на его долю, должно быть, осталась уже не страстность, а одно подобие ее. Сколько противоречий с самых ранних лет, и во что это выльется дальше? Отец поцеловал его в голову и спрятал лицо между белокурыми прядями различных оттенков. Но тут открылась дверь, и вошла мать. Она сейчас же остановилась.

— Что ты ему опять толкуешь? Мне всегда подозрительно, когда вы шепчетесь. Видишь, он смутился, он убегает. — Мальчик поспешил удалиться. — Кстати, можешь сам спасать жизнь этим двум сумасшедшим, я больше пальцем не пошевелю, с ними можно лопнуть от злости. — Она действительно была сама не своя.

— Еще маленькое усилие! — попросил Терра.

Но она разбушевалась еще пуще:

— У них обоих вопросы чести стали поперек горла. Угадай, кто теперь больше безумствует? Твой друг! Он во что бы то ни стало жаждет крови и не идет на мировую с тем, другим идиотом.

Тут Терра тоже громко выразил возмущение. Надо принять меры. Если они дойдут до смертоубийства, для нее это может привести к тяжелым последствиям. Гневными выкриками он добился того, что она несколько остыла.

— Пусть каждый из них письменно изложит, какие он совершил подлости, тогда они успокоятся, — надумала она.

Что она под этим подразумевает? Она высказалась яснее. В конце концов Толлебену нечего так уж возмущаться вмешательством Мангольфа в его семейные дела. В конце концов он и теперь бывает здесь, и не его заслуга, что у них нет ребенка, — она спохватилась, прикрыла рот рукой и упала в кресло: она, кажется, выдала себя? Он успокоил ее.

— После такого оборота дела, — заявил он невозмутимо, — моя прямая обязанность составить протокол именно с той формулировкой, которую я уже имел честь предложить в интересах моего клиента. Однако, по здравом размышлении, я считаю более целесообразным, чтобы каждый из противников дал в руки другому какой-нибудь козырь против себя. Мой клиент документально подтвердит, что он с помощью анонимных писем стремился, вопреки истине, доказать наличие супружеской измены в семействе Толлебен. Господин фон Толлебен в письменной форме удостоверит, что, имея уже дочь от прославленной княгини Лили, не прекратил сношений с этой дамой даже после брака и продолжает их по сей день. Ну, дитя мое, мир ждет, чтобы ты выполнила свой долг. Иди же! — Это было сказано строгим тоном. Она моментально пошла.

Оставшись наедине, Терра стал прислушиваться. Сначала затишье, потом все заговорили разом.

— Еще бы! — сказал Терра громко. — Стыд больше уязвлен, когда должны сознаваться оба, а не один. Один находит себе утешение в беспорочности другого. Предпосылка, что мы порядочные люди, остается наполовину в силе, поскольку негодяем оказываюсь я один.

Шум голосов начал ослабевать и понемногу стих. Тишина; только Терра продолжал думать вслух:

— Пишите, друзья мои! Давайте свое жизнеописание, посвятите его друг другу. Это единственное средство держать в известных границах честолюбие таких субъектов, как вы. По крайней мере у вас обоих будут основания щадить друг друга, а вместе с тем и всех нас. Если бы у каждого в сейфе хранилось жизнеописание противника, может быть, не было бы и войны.

Он говорил во весь голос и шагал по комнате, потрясая кулаками, на его лице страстность сменилась презрением. Приближались шаги, он их не слышал. Только когда дверь уже открылась, он узнал, чьи это шаги. Он едва успел отойти к окну и повернуться спиной. Неужели на Толлебена так сильно повлияло пережитое, что он не заметил Терра, проходя через комнату? Встретиться с ним было бы, конечно, неделикатно, — «хотя нам уже не привыкать к встречам именно в самые тягостные минуты».

Немного погодя появился и Мангольф, друг пошел с ним. Через полутемную переднюю пробегала маленькая девочка. «Папа!» — воскликнула она, но остановилась и замолчала. Ни в одном из них она не узнала своего отца.

— Я отвезу тебя домой, — сказал Терра, увидев лицо друга, когда они вышли на улицу. Но Мангольф попросил разрешения сопровождать его, и они поехали к Терра. И вот он сидел мертвенно бледный, с пожелтевшими висками; брови мрачно топорщились над осунувшимся лицом.

— Не уехать ли нам куда-нибудь на два-три дня? — предложил Терра.

— Я могу уехать и на больший срок, — сказал Мангольф. — Для меня все кончено. — Лицо — непознаваемое и страдальческое; глаза, в которых бессильно сломилась житейская злоба, а рот сомкнулся, чтобы ни о чем больше не спрашивать.

— Тогда и для Толлебена все кончено, — сказал Терра. — Он зависит от тебя, как ты от него.

— Его это не бесчестит, — сказал Мангольф со сверхчеловеческой гордостью.

Молчание.

— Я сделал для тебя все, что мог, — промолвил Терра, опустив глаза.

— Никто тебя и не винит. Все идет как должно. Я не могу допустить, чтобы меня убили. Толлебен в качестве зятя станет статс-секретарем, затем канцлером. Для этого не стоило затевать всю историю. — Мангольф взволнованно жестикулировал. — Разница лишь в том, что теперь уж я не могу взбунтоваться, отныне я бессилен против пошлой посредственности. Мало того! Я даже вынужден поддерживать ее. Из страха, из голого страха мне придется всегда идти об руку с Толлебеном.

«Как и ему с тобой», — хотел возразить Терра, но это не было возражением. Он следил за несчастным страдальцем; тот вскочил, заметался.

— Пристрели меня! Зачем спас ты мне жизнь? Пристрели меня! Нельзя отнимать у труса единственной возможности умереть с честью. Я трус, теперь ты в этом убедился. Я чуть было в конце концов не настоял снова на дуэли из страха перед собственной трусостью. Я опостылел себе! — Он бросился на диван, уткнул лицо в подушки и застонал: — Ложь, все ложь, мне здесь не место, этот дух мне враждебен. Я не должен добиваться успеха, мой успех был бы концом всего. А ведь я продался успеху! Я должен жить, должен жить ради успеха. И даже теперь, понимаешь ты это?

Десять раз одно и то же, с постепенно утихающей болью:

— Понимаешь? Ты убедился в том, что моя преступная гордыня — в крайнем самоуничижении. Если мне не дано теперь с боем взять вершину — все равно я доползу до нее. Отдам себя на посрамление. Открыто провозглашу свой позор. Окончу дни в позоре и поругании.

Он лежал неподвижно и только время от времени тихонько стонал:

— Я опостылел себе. Зачем ты спас мне жизнь? Ты сам раскаешься в этом. — Наконец он уснул.

Сидя подле него, Терра прежде всего понял, что оба они раскаются в этом часе. Они никогда не упомянут о нем, но никогда и не забудут его. «Он еще заставит меня полной мерой искупить его сегодняшнюю истерику, пока же будет сам искупать ее. Наша дружба стала еще непримиримее».

«А как же Алиса? — думал он дальше. — Могу ли я показаться ей на глаза?» Он убедился, что при одном ее имени, как мальчик, теряет самообладание, но ничего с собой поделать не мог. Он еще ни разу ее не предавал. К этому тоже придется привыкнуть, сказал он себе. «Четыре пятых моих знакомых — люди, против интересов которых я действую как умею. В сущности к ним следует отнести и Алису Ланна. Правда, ее лично я до сих пор щадил. Но ей пришло в голову изъять из жизни моего исконного противника. А он мне нужен, и мне пришлось вступиться».