Статьи - Виссарион Белинский

Такого стиха, как в этой пьеске, не было до Пушкина ни у одного поэта, кроме Батюшкова; мало того: можно сказать решительнее, что до Пушкина ни один поэт, кроме Батюшкова, не о состоянии был показать возможности такого русского стиха. После этого Пушкину стоило не слишком большого шага вперед начать писать такими антологическими стихами, как вот эти:

Счастливый юноша, ты всем меня пленил:Душою гордою и пылкой, и незлобной,И первой младости красой женоподобной.

Или вот эти:

Я верю: я любим; для сердца нужно верить.Нет, милая моя не может лицемерить;Все непритворно в ней: желаний томный жар,Стыдливость робкая, харит бесценный дар,Нарядов и речей приятная небрежностьИ ласковых имен младенческая нежность.

Вообще, надо заметить, что антологические стихотворения Батюшкова уступят антологическим пьесам Пушкина только разве в чистоте языка, чуждого произвольных усечений и всякой неровности и шероховатости, столь извинительных и неизбежных в то время, когда явился Батюшков. Совершенство антологического стиха Пушкина – совершенство, которым он много обязан Батюшкову, – отразилось вообще на стихе его. Приводим здесь снова два последние стиха выписанной нами антологической пьесы:

Как сладок поцелуй в безмолвии ночей,Как сладко тайное любови наслажденье!

Вспомните стихотворение Пушкина: «Зима. Что делать нам в деревне? Я встречаю» (т. IV, стр. 303): стихотворение это нисколько не антологическое, но посмотрите, как последние стихи его напоминают, своею фактурою, антологическую пьесу Батюшкова:

И дева в сумерки выходит на крыльцо:Открыта шея, грудь, и вьюга ей в лицо!Но бури севера не вредны русской розе.Как жарко поцелуй пылает на морозе!Как дева русская свежа в пыли снегов!

Благодаря Пушкину тайна антологического стиха сделалась доступна даже обыкновенным талантам; так, например, многие антологические стихотворения г. Майкова не уступают в достоинстве антологическим стихотворениям Пушкина, между тем как г. Майков не обнаружил никакого дарования ни в каком другом роде поэзии, кроме антологического. После г. Майкова встречаются превосходные стихотворения в антологическом роде у г. Фета. Г-н Майков нашел себе подражателя в г. Крешеве, антологические стихотворения которого не совсем чужды поэтического достоинства, – и, явись такие стихотворения в начале второго десятилетия настоящего века, они составили бы собою эпоху в русской литературе; а теперь их никто не хочет и замечать, – что не совсем неосновательно и несправедливо. Какого же удивления заслуживает Батюшков, который первый на Руси создал антологический стих, только разве по языку, и то весьма немногим, уступающий антологическому стиху Пушкина? И не вправе ли мы думать, что Батюшкову обязан Пушкин своим антологическим, а вследствие этого и вообще своим стихом? Жуковский не мог не иметь большого влияния на Пушкина; кому не известно его обращение к нему, как к своему учителю, в «Руслане и Людмиле»?

Поэзии чудесный гений,Певец таинственных видений,Любви, мечтаний и чертей,Могил и рая верный житель,И музы ветреной моейНаперсник, пестун и хранитель!

Дальнейшие стихи этого отрывка, несмотря на их шуточный тон, показывают, как сильно действовали на детское воображение Пушкина даже и «Двенадцать спящих дев». Но влияние Жуковского на Пушкина было больше нравственное, чем артистическое, и трудно было бы найти и указать в сочинениях Пушкина следы этого влияния, исключая разве лицейские его стихотворения. Пушкин рано и скоро пережил содержание поэзии Жуковского, и его ясный, определенный ум, его артистическая натура гораздо более гармонировали с умом и натурою Батюшкова, чем Жуковского. Поэтому влияние Батюшкова на Пушкина виднее, чем влияние Жуковского. Это влияние особенно заметно в стихе, столь артистическом и художественном: не имея Батюшкова своим предшественником, Пушкин едва ли бы мог выработать себе такой стих.

Батюшкову, по натуре его, было очень сродно созерцание благ жизни в греческом духе. В любви он совсем не романтик. Изящное сладострастие – вот пафос его поэзии. Правда, в любви его, кроме страсти и грации, много нежности, а иногда много грусти и страдания; но преобладающий элемент ее всегда – страстное вожделение, увенчиваемое всею негою, всем обаянием исполненного поэзии и грации наслаждения. Есть у него пьеса, которую можно назвать апофеозою чувственной страсти, доходящей в неукротимом стремлении вожделения до бешеного и, в то же время, в высшей степени поэтического и грациозного безумия. Этим страстным вдохновением обязан наш поэт самой древности, и содержание взято им из ее мифологической жизни: оно в ярких красках рисует веселое празднество и обаятельно-буйных, очаровательно-бесстыдных жриц Вакха:

Все на праздник ЭригоныЖрицы Вакховы текли;Ветры с шумом разнеслиГромкий вой их, плеск и стоны.В чаще дикой и глухойНимфа юная отстала;Я за ней – она бежалаЛегче серны молодой.Эвры волосы взвевали,Перевитые плющом,Нагло ризы поднималиИ свивали их клубком.Стройный стан, кругом обвитыйХмеля желтого венцом,И пылающи ланитыРозы ярким багрецом,И уста, в которых таетПурпуровый виноград, —Все в неистовой прельщает,В сердце льет огонь и яд!Я за ней… она бежалаЛегче серны молодой;Я настиг: она упала!И тимпан под головой!Жрицы Вакховы промчалисьС громким воплем мимо нас;И по роще раздавались «Эвое!»и неги глас.

Такие стихи в наше время превосходны; при первом же своем появлении они должны были поразить общее внимание, как предвестие скорого переворота в русской поэзии. Это еще не пушкинские стихи; но после них уже надо было ожидать не других каких-нибудь, а пушкинских… Так все готово было к явлению Пушкина, – и, конечно, Батюшков много и много способствовал тому, что Пушкин явился таким, каким явился действительно. Одной этой заслуги со стороны Батюшкова достаточно, чтоб имя его произносилось в истории русской литературы с любовию и уважением.

Судя по родственности натуры Батюшкова с древнею музою и по его превосходному поэтическому таланту, можно было бы подумать, что он обогатил нашу литературу множеством художественных произведений, написанных в древнем духе, и множеством мастерских переводов с греческого и латинского, – ничуть не бывало! Кроме двенадцати пьес из греческой антологии, Батюшков ничего не перевел из греческих поэтов; а с латинского перевел только три элегии из Тибулла – и то вольным переводом. Перевод Батюшкова местами слаб, вял, растянут и прозаичен, так что тяжело прочесть целую элегию вдруг; но местами этот же перевод так хорош, что заставляет сожалеть, зачем Батюшков не перевел всего Тибулла, этого латинского романтика. Каков бы ни был перевод этот в целом, но места, подобные следующим, выкупили бы его недостатки:

Нет друга моего, нет Делии со мной.Она и в самый час разлуки роковойОбряды тайные и чары совершала:В священном ужасе бессмертных вопрошала;И жребий счастливый нам отрок вынимал.Что пользы от того? Час гибельный настал —И снова Делия печальна и уныла,Слезами полный взор невольно обратилаНа дальний путь. Я сам, лишенный скорбью сил,«Утешься!» – Делии сквозь слезы говорил;«Утешься!» – и еще с невольным трепетаньемПечальную лобзал печальным лобызаньем.Казалось, некий бог меня остановлял,То ворон мне беду внезапно предвещал,То в день, отцу богов, Сатурну посвященный,Я слышал гром глухой за рощей отдаленной.О вы, которые умеете любить,Страшитеся любовь разлукой прогневить!Но, Делия, к чему Изиде приношенья,Сии в ночи глухой протяжны песнопенья,И волхвованье жриц, и меди звучный стон?К чему, о Делия, в безбрачном ложе сонИ очищения священною водою?Все тщетно, милая, Тибулла нет с тобою!Богиня грозная! спаси его от бед,И снова Делия мастики принесет,Украсит дивный храм весенними цветами,И с распущенными по ветру волосами,Как дева чистая, во ткань облечена,Воссядет на помост: и звезды и луна,До восхождения румяныя Авроры,Услышат глас ее и жриц фарийских хоры.Единственный мой бог и сердца властелин,Я был твоим жрецом, Киприды милый сын!До гроба я носил твои оковы нежны,И ты, Амур, меня в жилища безмятежны,В Элизий приведешь таинственной стезей,Туда, где вечный май меж рощей и полей;Где расцветает нард и киннамона лозыИ воздух напоен благоуханьем розы;Там слышно пенье птиц и шум биющих вод;Там девы юные, сплетяся в хоровод,Мелькают меж древес, как легки привиденья;И тот, кого постиг, в минуту упоенья,В объятиях любви неумолимый рок,Тот носит на челе из свежих мирт венок.Но ты, мне верная, друг милый и бесценный,И в мирной хижине, от взоров сокровенной,С наперсницей любви, с подругою твоей,На миг не покидай домашних алтарей.При шуме зимних вьюг, под сенью безопасной,Подруга в темну ночь зажжет светильник яснойИ, тихо вретено кружа в руке своей,Расскажет повести и были старых дней.А ты, склоняя слух на сладки небылицы,Забудешься, мой друг; и томные зеницыЗакроет тихий сон, и пряслица из рукПадет… и у дверей предстанет твой супруг,Как небом посланный внезапно добрый гений.Беги навстречу мне, беги из мирной сени,В прелестной наготе явись моим очам,Власы, рассеянны небрежно по плечам,Вся грудь лилейная и ноги обнаженны…Когда ж Аврора нам, когда сей день блаженныйНа розовых конях, в блистаньи принесетИ Делию Тибулл в восторге обоймет?

Элегия, из которой сделали мы эти выписки, не означена никакою цифрою. Она вся переведена превосходно, и если в ней много незаконных усечений и есть хотя один такой стих, как