ЛЮДИ СОВЕТСКОЙ ТЮРЬМЫ - Михаил Бойков

— Мою пол, — ответила она.

Незадолго до моего ареста я видел ее нарядной и веселой. Могла-ли эта молодая, красивая и кокетливая советская дама тогда себе представить, что превратится в тюремную поломойку. Наверно нет. Полы в лизиной квартире всегда мыла и натирала воском нанятая уборщица.

— Как я рада, что вы здесь! Так рада, что и высказать не могу! — воскликнула Лиза вполголоса.

Это простодушное и не особенно тактичное восклицание вызвало у меня невольную улыбку.

— Рады? А вот я не очень.

— То-есть, не тому, что вы здесь, а встрече с вами, — поправилась она. — Ведь вы, все-таки, свой человек, как родной. Извиняюсь, если неправильно выразилась. У меня теперь часто мысли и слова путаются. Я в тюрьме стала такая дурная и такая… несчастная.

— Что с Володей? Жив?

— Он, — ее голос дрогнул. — Недавно… недели две назад… они его… расстреляли.

— Бедный Володя! — искренно вырвалось у меня.

— Да. Конечно. Я так скучаю о нем, — сказала она сквозь слезы. — Так жаль его. Но… он все же счастливее меня.

— Почему? Ведь вы, надеюсь, не в камере смертников?

— Нет. Суд мне дал восемь лет лишения свободы.

— За что?

— Ax!.. Ну, за то же самое, что и другим. Следователи требовали признаний. Я подписала о вредительстве и тому подобную чепуху. Они делали со мной, что хотели. Тогда они, теперь — надзиратели. Это хуже смерти. Как бы я хотела быть на месте Володи. Говорят, что в лагере совсем ужасно. Я выйду оттуда старухой. Хотя и теперь наверное выгляжу немолодой. Не знаю. Давно свое лицо не видела. В тюрьме у меня отобрали зеркальце. Чтобы я не зарезалась.

— Не падайте духом, Лиза. Я тоже тут без стекла. Очки отняли. Ничего. Привыкаю, — попробовал пошутить я.

В ее голосе и словах зазвучали прежние, знакомые мне по прошлому, кокетливые нотки:

— Вы сделались в тюрьма совсем бесчувственным и черствым. Ну, можно-ли сравнивать стекло, через которое смотрят глаза мужчины, с зеркалом, в котором отражаются лицо и фигура женщины? Какой сухарь!

Пока я подыскивал слова для ответа, она вдруг потребовала:

— Подойдите ближе к двери. Вплотную.

— Зачем? — удивился я.

— Хочу вас видеть. Ну? Скорее! Подойдите же ближе. Еще. Наклонитесь! Ну?

Я подчинился ее требованиям. В дверном "очке" тускло мелькнул большой серый глаз с длинными пушистыми ресницами и сейчас же голос женщины истерически вскрикнул:

— Ой! Что они с вами сделали! Как вы… Лиза не закончила фразы, со стоном оборвав ее на высокой ноте. В коридоре раздался хлесткий звук удара, похожего на пощечину и секунду спустя, зарокотал командой бас Юхима Санько.

— Давай! Отойди! От очка! Не гляди! Отв-рнись! Я тебе! Сука! Шкуреха!

Дальше последовал град похабных ругательств в таком же командном тоне, вперемежку со звуками ударов, женским плачем и стонами.

В приступе бессильной злобы я заколотил кулаками по двери, крича в "очко":

— Лягавый! Сволочь! Палач! Не бей ее!

— А ты! Не лезь! Тебе тоже. Надавать по морде. Могу. Заступник какой, — пробасил надзиратель по моему адресу.

— Иди сюда! В камеру! Бей меня! Убей! Капранову меньше работы будет, — дрожа от ярости, кричал я.

Мои крики надзиратель не удостоил ответом. По коридору протопали затихая его тяжелые шаги, сопровождаемые приглушенными, удаляющимися стонами Лизы. Видимо, тюремщик уволок свою жертву подальше от камер смертников.

Это была моя единственная "встреча" с заключенной в тюрьме. Больше я ни разу не встречался с ними, но слышал, о них много и от узников, и от тюремной охраны и от следователей.

Есть все основания для того, чтобы назвать жизнь заключенных в советской тюрьме мужчин тяжелой, невыносимой и ужасной, но судьба попавшей туда женщины тяжелее, невыносимей и ужасней во много раз. Для энкаведистов женщина в тюрьме; это не только заключенная, но также самка, уборщица и прачка. Если подследственная противится следователю, захотевшему вступить в связь с нею, то он сковывает или связывает ей руки и насилует ее. Так же может поступить с осужденной женщиной и любой чин из тюремной администрации. Следует отметить, что многие женщины из числа выпущенных из тюрем после окончания ежовской "чистки", оказались зараженными венерическими болезнями.

Работы по уборке и мытье полов в тюрьме и квартирах тюремщиков, стирка их белья, а иногда и одежды, снятой с казненных, производятся обычно женщинами. Только к уборке тюремных камер и лазарета их не допускают; эта работа выполняется самими заключенными там. Надзирательниц-женщин для женских камер в провинциальных советских тюрьмах, за редким исключением, не существует; арестованные, женщины там постоянно под охраной мужчин. Тюремная одежда, постели и белье женщинам, так же как и мужчинам, не выдается; одеваются в свое; и спят на своем, захваченном из дому. Режим в женских и мужских камерах одинаков. Выдерживать его женщине, конечно, тяжелее, чем мужчине. Поэтому-то количество самоубийств, попыток самоубийств и сумасшествий среди женского населения тюрем значительно больше, чем среди мужского.

С 1936 по 1939 год более 60 процентов женщин, заключенных в ставропольских тюрьмах, было арестовано, как члены семей "врагов народа". Обычно их "пристегивали" к следственным "делам" мужей, отцов, сыновей и братьев. В районных газетах Северного Кавказа, в разгар "ежовщины" иногда можно было прочесть такие фразы:

"Арестована, как жена врага народа" или "за недонесение на отца, являвшегося врагом народа".

В конкретных политических преступлениях тогда обвинялось не свыше 10 процентов к общему числу арестованных жеящин, а остальные 28–30 процентов составляли уголовницы и "бытовички"*). *) Обвиненные в различных бытовых преступлениях.

До "ежовщины" женщин в северо-кавказских тюрьмах расстреливали сравнительно редко, но в 1938 году почти каждая тюрьма края имела камеры смертниц. В главной ставропольской тюрьме таких камер было две и число заключенных в каждой из них колебалось от 10 до 15.

Среди следователей Северо-кавказского управления НКВД было несколько женщин. В обращении с заключенными они ничем не отличались от своих "сотоварищей по работе"; так же, как и мужчины, применяли на допросах "методы физического воздействия", пользуясь для этого услугами теломехаников; пытали заключенных сами следовательницы редко, вероятно, потому, что для этого у них нехватало физической силы. Среди теломехаников женщин не было.

До ареста мне приходилось часто слышать, что, будто бы, женщины, работающие в следственном аппарате НКВД, все сплошь садистки. Мои личные, наблюдения в тюрьмах и рассказы других заключенных свидетельствуют о том, что подобный утверждения неверны. У энкаведисток садизма не больше, чем у энкаведистов. И те, и другие, за исключением немногих, специально обученные и привыкшие к своей "работе" ремесленники. Однако, в НКВД к следователям в юбках мужчины относятся с плохо скрываемой брезгливостью и отвращением. Даже по мнению энкаведистов, следственная работа слишком уж не женское дело.

Скабрезные анекдоты и разговоры о женщинах в тюремных камерах я слышал редко, значительно реже, чем на "воле". Подобные "развлечения" во времена "ежовщины" были не в моде среди заключенных. Последние обычно говорили о женщинах с теплотой, нежностью и тоской вспоминая своих матерей, жен, дочерей и сестер. Даже от уголовников мне приходилось слышать такие, например, выражения:

— Эх, хорошая маруха у меня на воле была. Повстречаюсь-ли я с нею когда?

Тех же, кто пытался рассказывать сальный анекдоты, иногда одергивали:

— Заткни свою плевательницу! Нечего про баб так трепаться.

Отношение уголовников к оставленным ими на "воле" подругам ярко и правдиво отражено в песне "Колымская", сочиненной кем-то из воровских поэтов:

"Из далекого Колымского краяШлю, Марьяна, тебе я привет.Как живешь ты, моя дорогая,Напиши мне скорее ответ…"

Страдания на допросах и невыносимо тяжелая жизнь за решеткой заставляли людей уходить в мечты о прекрасном, приукрашивать даже безрадостное прошлое, стремиться к воображаемой красоте. Большое место в таких мечтах занимали женщины; их недостатки в воспоминаниях заключенных сглаживались, а достоинства часто неизмеримо увеличивались.

Проявления каких-либо половых чувств, среди заключенных в камерах подследстйенников и смертников были исключительно редкими. Перенесенные пытки, тюремный режим и голод так истощали физически и подавляли психически человеческий организм, что для половых желаний и чувственности у него не оставалось сил.

В одну из подследственных камер, где, я сидел, изредка приходила с лекарствами молодая и красивая медицинская сестра Роза Абрамовна. Заключенные смотрели на нее с любопытством, а некоторые и с восхищением, но выражения чувственности и мужского желания в глазах и на лицах у них я не замечал.