Гарем Ивана Грозного - Елена Арсеньева

Вяземский, по обыкновению норовивший ни словечка не упустить из разговора государя с лекарем, а потому припавший к дверной щелке, получил резной тяжелой ручкой по уху и повалился на пол, зажимая кровоточащую голову. Царь подхватил свободной рукой полы рубахи, перешагнул через Вяземского своими длинными, голенастыми ногами, яростно отметя попытку какого-либо сопровождения:

– Я сам! Прочь пошли, псы! – и огромными шагами понесся по Кремлю.

Через несколько минут он уже был возле царицыной опочивальни. Замедлил шаги, приводя в порядок дыхание. Внезапно ворваться к жене все равно не удастся – в одном из боковых переходов царь приметил девку-караульщицу из числа Марьиных любимиц, которая со всех ног летела к госпоже: упредить о появлении грозного супруга. Так что теперь Кученей, конечно, лежит в постели, прилично вытянувшись и одернув смятую рубаху, одна. Не то чтобы царь опасался прямой супружеской измены – жить буйной черкешенке все же не надоело. Хоть она и распутница, каких мало, не посмеет привести к себе на дворцовое ложе мужика, а вот ее непотребные забавы с девками не обсуждает в Кремле только ленивый. Да и по Москве уже поползли слухи… Нет, Иван Васильевич не судил жену строго – не мог, поскольку и сам некогда оскоромился подобным образом, пусть и по пьяной лавочке. Он свято помнил Христовы слова: «Кто без греха, пусть бросит камень!» Сам он без греха не был, а потому камня, идя к царице, с собой не брал. Конечно, он совсем не желал застать ее за непристойным делом, а потому и переводил дыхание за дверью излишне долго, давая Кученей время соблюсти приличия. Чего не знаешь, не помешает, к тому же, у него была сегодня более весомая причина оттаскать супружницу за волосья… вот именно, за ее роскошные черные косы, более напоминающие клубок черных змей!

Толкнул дверь, вошел, но не то что слово сказать – даже глазом моргнуть не успел: вообще чудом удержался на ногах, потому что, завидев мужа, Марья слетела с постели, подобно стреле, и ринулась к нему. Обвилась, оплела, окольцевала всем телом, будто баснословная змея именем удав, описанная в «Хронографах»,[51] которая может обвиться вокруг несчастного путника и задавить его до смерти.

На какое-то мгновение Иван Васильевич просто-напросто опешил и остолбенел, а губы Кученей уже впились в его губы, язык тако-ое вытворял с его языком, ну а руки шныряли по телу, словно стаи птиц, щупая и тиская в самых непотребных местах. Давешнее желание крепко вздуть жену мгновенно сменилось совсем другим желанием. Стиснул в объятиях гибкое тело, но оно выскользнуло из его рук, и Кученей оказалась стоявшей пред мужем на коленях.

«Прощенья просит, что ли? – мелькнула недоуменная мысль. – Нашла время!»

Но она, не молвив ни слова, только издавая нетерпеливые горловые звуки, теребила, задирала его рубаху.

Снизу блеснули ее безумно блестящие глаза, влажные зубки. Слегка ужалила опаска: как бы не впилась этими зубками, как бы не откусила, потом ведь не пришьешь родимого, чай, не пуговица! – но тут же и отступила перед мощным накатом возбуждения. Иван Васильевич расставил пошире ноги, оперся о плечи жены. Ох уж это восточное распутство… сладостно оно, сколь сладостно!

Близость наслаждения уже отуманила ему голову, когда Кученей вскочила на ноги и дразняще уставилась в глаза. Потянулся к ней дрожа – увернулась. Но это уж она зря, потому что нельзя же довести мужика Бог знает до чего – и ручонки отряхнуть! В два счета сгреб ее, одолел и так отделал прямо на полу, что бабенка визжала от восторга тонким повизгом.

Не больно-то досуг было вслушиваться, что она там верещит, тут дай Бог самому успеть свое ухватить, но когда биение крови чуть затихло в ушах, до них против воли донеслись протяжные стоны Кученей. И холодок прошел по взопревшей спине Ивана Васильевича…

– Кровь… – сипела она. – Кровью меня обагри, дай его отрубленную голову, я буду целовать мертвые губы. Ну еще, давай еще! Крови! Больше крови! Убей! Убей кого-нибудь еще!

Не в силах слышать это, стиснул рукой ее горло, но на губах Кученей все так же пузырилась пена страшных слов. Понял: задави он ее сейчас, царица испытает не страх смерти, а еще более сильное наслаждение.

Тварь… черномазая горская тварь! Вот уж верно сказано: спереди любил бы, а сзади убил бы.

– Да неужто чрез естество человеческое ты родилась? – пробормотал, вглядываясь в красивое, жестокое, безумное лицо.

Ну что ж, говорят же: и змея красива, только зла. Не зря то и дело невольно сравниваешь Кученей со змеей!

И какое поистине змеиное хитроумие: переодеться в одежду какой-то знахарки, спрятать бабку в своих покоях, а самой, под ее видом, выйти из дворца, чтобы насладиться зрелищем казни. Жестокость тоже змеиная…

Он не сомневался более: Кученей была на площади. По сути, она сама в этом призналась. Бомелий знает, разумеется. Очень тонкий был намек, но прозрачный, как ключевая водица. А кто еще догадался? Может, и никто: царица предусмотрительно рожу размалевала – не узнать! Бомелий смолчит, это кремень. Остальные, если кто что заподозрил, тоже не осмелятся болтать.

Конечно, в одиночку царица не содеяла бы такого, наверняка не устоял пред сестрой Салтанкул. Он же дал ей сопровождающих черкесов. Глупец, да ведь этим себя и выдал! У кого еще в Москве есть черкесы, как не у Темрюковича?

По-хорошему, шурину тоже надо бы кол выстрогать за такие-то проделки. С другой стороны, Кученей ведь всю кровь высосет, если что не по ее будет, а Салтанкул всегда был перед ней слаб. Как и сам царь, впрочем. Пришел избивать, а вместо этого что начал делать? Стоит ли судить Темрюковича, когда все зло, вся гнилость в его распутной сестрице-кровопийце?

Иван Васильевич отпрянул от тела, ставшего вдруг омерзительным, хотел подняться, однако подкосила внезапная мысль: говорят же, жена да муж – змея да уж! А если и его кто-нибудь сочтет извращенным распутником, который возбуждается от вида крови, проливая ее лишь для своего удовольствия?

Сел, поджимая под себя застывшие ноги, растерянно водя глазами по темным углам, в которых опять начали копиться некие укоряющие тени. Вроде бы иные были безголовые, а головы свои отсеченные держали в руках…

Содрогнулся в приступе страха, но тут же овладел собой. С боярством нельзя иначе! Люди – они ведь добрым словам не внемлют, они только в Божьем храме смиренны, да и то до порога, как девка в тереме. Дай людям волю, такого натворят… всю страну по закоулочкам разнесут! С самого рождения человек подчиняется только одному сдерживающему началу – страху. Не зря же попы то и дело говорят о страхе Божием, но его Суд когда-а еще грянет. А царь – вот он, тут. Вместо отца народу своему и вместо Бога, ибо волен стращать, карать и миловать, подобно Всевышнему.