Избранное дитя, или Любовь всей ее жизни - Филиппа Грегори

Я заколебалась. Я чувствовала, что предала бы Вай-декр, наследие Лейси, да и себя саму, если бы ответила утвердительно.

— Я не хочу расстраивать мою маму и моих друзей, — медленно проговорила я. — Но я не хотела бы вырасти чужой для своей собственной земли, для своего родного дома. И эти сны являются частью меня самой, сколько я себя помню. Я даже не представляю, что могла бы их никогда не видеть.

Он важно кивнул.

— Да, какое-то ввемя вы еще будете цепляться за них, наш вазум имеет свои маленькие пвичуды и пвивычки. Но я освобожу вас от них.

Он повернулся к маме и, вытащив из кармана записную книжку, назначил дни и часы, когда мне нужно будет к нему приходить. Маме следовало сопровождать меня, но заниматься он будет только мной, и я должна буду рассказывать ему о всех моих снах и предчувствиях. И скоро — он уверен, что скоро, — мы поймем, что явилось причиной этих видений.

Я сидела очень спокойно и слушала этого чужого нам человека, собирающегося изменить меня. Внезапно смущение и страдания последних дней перед отъездом, и воспоминания о поспешном отъезде и о долгом путешествии — все это отступило от меня, и я поняла, что этот доктор глубоко не прав, как неправы и мама, и дядя Джон, как не прав Ричард. Все они не были правы, а правы только мои сны и видения.

И внутри меня нет ничего неправильного.

Мои плечи выпрямились, я гордо подняла голову и спокойно пообещала доктору вовремя явиться к нему на прием завтра утром. Я улыбалась, ощутив знакомую силу, силу, которую я называла могуществом Лейси, могуществом Беатрис; она возвращалась ко мне, и я смотрела в его бледно-голубые глаза и думала: «Мы с вами будем врагами до тех пор, пока вы будете стремиться изменить меня. Поскольку меняться я не собираюсь».

Но я присела перед ним в реверансе и любяще поцеловала маму в щеку, будто бы я действительно была нездорова и нуждалась в лечении, чтобы поправиться. Затем я пошла спать.

Особняк доктора Филлипса был одним из самых нарядных на главной улице Бата. От нашего дома мы направились к нему пешком, и, поднявшись наверх, я даже задохнулась. Но задохнулась не от высоты холма, на котором находилась Королевская авеню, а от красоты представшего передо мной зрелища. Улица изогнулась великолепным полукругом и напоминала золотые складки театрального занавеса.

Мама постучала в дверь, лакей мгновенно отворил ее и ввел нас в помпезно обставленный холл. Мне не нравился не только доктор Филлипс, мне не нравился его новенький особняк и сверкающая магазинным глянцем мебель. Я не могла не чувствовать некоторой робости.

— Мама, — прошептала я, как испуганный ребенок, и она, вынув руку из муфты, крепко сжала мою ладонь, будто мы были на приеме у зубного лекаря.

Лакей оставил дверь открытой, и мы уже собирались войти, когда вдруг навстречу нам сошла по ступенькам молодая девушка, приблизительно моих лет. У нее были красные, словно заплаканные глаза, и сама она была бледненькая и тонкая, будто тростинка. Я замедлила шаги и глянула на нее. Она в свою очередь приостановилась и оглядела меня, словно проинспектировав все: от чичестерской немодной шляпки со старым пером до мантильи и платья. Наши глаза встретились, и она послала мне слабую, сокрушенную улыбку, будто мы с ней были товарищи по несчастью.

Затем она поклонилась маме и подождала, пока лакей подаст ей ее накидку.

— Мой брат заберет меня сегодня, — сказала она ему. — Я подожду в библиотеке.

Я оторвалась от разглядывания девушки и повернулась к маме, но, уходя, я снова на минутку обернулась и увидела, что она улыбается мне, будто мы с ней были двумя избалованными детьми, которые за свои проказы должны сейчас понести примерное наказание. Я улыбнулась ей в ответ, и дверь за нею закрылась.

— Ты видела ее платье? — сразу же заговорила мама. — Оно все отделано брабантским кружевом. А какой покрой! Такой сложный для уличного платья! Я видела в модных журналах такие фасоны и знала, что их будут носить в этом сезоне, но даже не предполагала, что это так элегантно.

— Да, — отозвалась я. — А ты заметила, что она плакала? — Мама подошла к окну.

— Д-да, — сказала она после некоторого замешательства. — Наверное, она очень нездорова. Доктор Филлипс ведь имеет дело с разными случаями.

Я вспомнила о сокрушенной улыбке девушки.

— Может быть, она просто не согласна с его диагнозом, — предположила я.

— Возможно, — ровно отозвалась мама. — Бог мой, какие лошади!

Я подошла к ней, и мы обе выглянули в окно, как пара деревенских кумушек. У двери остановился щегольской фаэтон с ярко-желтыми колесами, запряженный парой чудесных гнедых, почти рыжих лошадей. Правил ими молодой джентльмен, который сейчас выжидательно смотрел на дверь. На голове его красовалась треугольная шляпа, слегка сдвинутая на затылок, из-под нее выбивались курчавые каштановые волосы, завязанные сзади аккуратным бантом. Возможно, он был красив, не знаю, я не думала об этом. Я была поражена добротой, которой светилось его лицо. Он выглядел как человек, которому можно было доверить все, что угодно. Не похоже было, что он способен лгать, говорить бессмысленно или зло. Он улыбался радостно и озорно, как мальчишка, и вдруг свистнул, глядя на дверь.

Она тут же отворилась, и из дома выскользнула та самая молодая девушка.

— Доброе утро, Марианна! — радостно обратился он к ней. — Этих лошадей прямо не удержать. Нам с тобой разрешили прокатиться в нижнюю часть города. Только мама велела обязательно вернуться до обеда. Садись скорей!

Она, подобрав юбки, уселась рядом, и я увидела, как он крепко обнял ее за талию и заглянул ей в глаза, будто боясь, что она расстроена.

Я пожалела, что у меня нет такого брата, который мог бы забирать меня отсюда, ласково смотреть в глаза и увозить на паре самых великолепных лошадей, которых я когда-либо видела. Но тут дверь отворилась, и мы с мамой вошли в кабинет доктора Филлипса.

Эта большая комната была очень просто обставлена. Здесь стояли удобные кресла подле камина, золоченые бронзовые часы, клавикорды в углу и внушительный письменный стол с бумагами и чернильницей. Доктор жестом указал маме на кресло у окна подле низенького столика с журналами. Меня же он усадил в кресло возле камина и сам сел рядом, так, чтобы мне не было видно его лица, а он прекрасно видел мое. Я постаралась незаметно сунуть руку в сумочку и, нащупав там деревянную сову, подарок Ральфа, крепко сжала ее в руке.

— Васскажите мне, пожалуйста, о ваших снах, — попросил он меня, и теперь его неспособность произносить «р» показалась мне не забавной, а угрожающей. — Когда случились те певвые сны, которые вы помните?