Военные мемуары. Единство, 1942–1944 - Шарль Голль

Но перед требованиями Советской России Америка предпочла молчать. Англия искала формулу. Франция в этом вопросе не имела права голоса. Деятельному и достойному послу Польши при Французском комитете освобождения Моравскому, с которым мне не раз приходилось беседовать, генералу Соснковскому[91], который занял после смерти Сикорского пост главнокомандующего и которого я принял в Алжире в декабре, генералу Андерсу, которого я видел с его войсками у горы Кассино, президенту Польской республики Рачкевичу: с которым я обменялся визитами, будучи проездом в Лондоне в июне 1944, министру иностранных дел Ромеру, которого я видел на приеме у президента, я мог только указать, какую мы занимаем позицию, и заверить, что мы всех заставили бы посчитаться с ней, если бы имели к этому возможность.

Однако же был случай, когда мы оказали помощь польскому правительству. Речь идет о значительном золотом запасе, который Государственный банк Польши в сентябре 1939 доверил Французскому банку, а тот в июне 1940 переправил его в Бамако. В марте 1944 Комитет освобождения по настоятельной просьбе правительства Миколайчика решил возвратить полякам их золото. Богомолов не преминул обратиться к нам с настойчивыми заявлениями о необходимости отсрочить передачу золота, а в конце концов попросил у меня приема и тогда сказал мне: «Советское правительство заявляет решительный протест против передачи польского золотого запаса эмигрантскому правительству Польши в Лондоне. Ведь завтра оно уже не будет правительством Польши». Я ответил, что пока оно еще является правительством, что оно признано всеми нашими союзниками, включая и Россию, что по его приказу польские войска в настоящее время сражаются в Италии рядом с нашими войсками и что, наконец, я не понимаю, по какому праву Советский Союз вмешивается в дела, касающиеся только Польши и Франции. Богомолов ушел, не скрывая своего неудовольствия.

Итак, несмотря на советы Вашингтона, Лондона и Москвы воздерживаться от сближения с нами, средние и малые государства Европы стремились к этому; хотели быть ближе к нам морально и те, кого отделяла от нас дальность расстояния. Генерал Ванье, представитель Канады, привез нам слова привета своей родины, являвшейся примером для других в военных усилиях, и повел переговоры относительно экономической помощи, которую Канада нам оказывала, и о той помощи, которую она соглашалась оказывать и в будущем по мере освобождения Франции. Наши союзники — страны Латинской Америки — через своих полномочных представителей указывали, что возвращение Франции прежнего ее международного положения живо затрагивает их чувства и отвечает их интересам. С такими заявлениями выступали, например, в Бразилии — Васко да Кунха, в Перу — Арамбуру, в Эквадоре — Фрейла Ларреа, на Кубе — Суарес Солар. Наконец, искусный, тонкий дипломат, делегат Испании де Сангрониз, хоть он и был единственным представителем нейтральной страны среди делегатов воюющих стран и чувствовал себя связанным довольно туманным статутом, с готовностью занимался урегулированием вопросов, касающихся Марокко, судьбы Танжера, переправки французов, перешедших через Пиренеи, и торгового обмена между Французской Африкой и Иберийским полуостровом. Мы действительно старались установить с испанцами необходимые отношения. Они и сами этого желали. Я рассчитывал, что в ближайшем будущем произойдет возобновление дипломатических отношений между Парижем и Мадридом в условиях, достойных двух великих соседствующих народов.

Но в Алжире наша дипломатическая деятельность сосредоточивалась на отношениях с тремя великими союзными державами.

Теперь мне уже не приходилось во всех случаях самому вести их, как в те времена, когда у нас, собственно говоря, не было министерств, но все же я должен был наблюдать за общим ходом этих дел. Поэтому я постоянно встречался с представителями США, Великобритании и Советской России. Ведь если считалось, что их правительства еще не решили вопроса, кто действительно является главою Франции, они все же направляли к нам своих послов, и те нисколько не скрывали, что они серьезно рассчитывают в недалеком будущем переехать вместе с нами в Париж.

После реорганизации Комитета освобождения, когда я стал единственным его председателем, Вашингтон и Лондон, скрепя сердце, примирились с этим фактом и сделали соответствующее распоряжение. Роберт Мэрфи, носивший неопределенный титул представителя президента Рузвельта, был переведен в Италию. Его заменил Эдвин Уилсон, имевший вполне определенные полномочия представителя своего правительства при нашем Комитете. Отъезд Мэрфи и поведение его преемника вызвали, к счастью, разрядку в наших отношениях с американским посольством. Мэрфи очень мало ценил успехи «голлистов», зато Уилсона они, по-видимому, радовали. Насколько редкими и натянутыми были наши беседы с Мэрфи, настолько же частыми и приятными были визиты Уилсона. Он был выдающимся дипломатом и человеком сердца. Лояльность не позволяла ему осуждать позицию, но она глубоко огорчала его. Своим личным посредничеством он не раз достигал того, что точка зрения одной стороны бывала если не воспринята, то хотя бы понята другой стороною, и при случае он умело предотвращал вспышку, назревавшую то у американцев, то у нас.

Дафф Купер делал то же в наших отношениях с англичанами. До декабря 1943 представителем Великобритании в Алжире был Макмиллан, исполнявший вместе с тем и другие обязанности. Теперь он уезжал в Италию в качестве английского государственного министра. В свое время Черчилль, посылая его в Алжир, полагал, что, хоть и с некоторой сдержанностью, он все же присоединится к политике, проводимой в Северной Африке американцами. Однако Макмиллан понял, что это не самая лучшая линия. У этого человека возвышенной души и светлого ума возникла симпатия к группе французов, желавших видеть Францию свободной от пут. Я замечал, как по мере развития наших отношений рассеивается его предубеждение против нас. И я отвечал ему чувством глубокого уважения. Теперь, когда он должен был уехать, Лондон решил дать ему достойного преемника и вместе с тем нормализовать положение представителя Англии. Даффа Купера назначили послом в Алжир с последующим переводом его в Париж. Это был один из самых любезных и разумных жестов, сделанных правительством его величества в отношении Франции.

Дафф Купер был человеком незаурядным, одаренным. Шла ли речь о политике, истории, литературе, искусстве, науке — он во всем превосходно разбирался и все его интересовало. Но во все свои суждения он вносил какую-то сдержанность, вероятно объяснявшуюся его скромностью, — это качество придавало ему особое обаяние, не позволяло ему навязывать другим свои мнения. Однако у него были твердые убеждения, непоколебимые принципы об этом свидетельствовал весь его жизненный путь. В годы, когда события требовали, чтобы выдвигали лучших, он мог бы быть на своей родине премьер-министром. Можно думать, что этому помешала одна черта натуры щепетильность — и одно обстоятельство — наличие Уинстона Черчилля. Но если он не стал премьер-министром в Лондоне, он должен был стать английским послом в Париже. Как истый гуманист, он любил Францию; как истый дипломат, он обсуждал дела с благородным спокойствием; как истый англичанин, служил своему королю чистосердечно. Будучи посредником между Черчиллем и мною, он старался смягчить наши столкновения. Иногда это ему удавалось. Если бы возможно было кому-нибудь из смертных всегда достигать этого, то, конечно, только такому человеку, как Дафф Купер.