Голубые капитаны - Владимир Казаков

— Аналогия на грани…

— А если подумать? — прервал инспектора Горюнов. — Вы употребили власть вопреки закону. Сейчас же положите мне на стол пилотское свидетельство Богунца, и только после этого мы продолжим разговор.

— Вы мне не имеете права приказывать! — слегка растягивая слова, внушительно проговорил Гладиков.

Никто ему не возразил. Зажглась спичка над чубуком вновь набитой трубки. Вспыхнул огонек батуринской зажигалки. Еще спичка подожгла шершавый кончик «Примы». Горюнов придвинул к себе какую-то книжку, начал ее перелистывать. Прошло минуты полторы. Инспектор чистил канцелярской скрепкой под ногтями и, как видно, не думал отдавать документ Богунца. Тогда Горюнов поднял гладко выбритую голову, облитую синеватым светом из окна, встал.

— Разговор не состоялся, — сказал он и, обращаясь к Воеводину, спросил: — Вы сегодня улетаете или заночуете?

— Так нельзя, Михаил Михайлович! Мы же прибыли не в бирюльки играть, а выполняем приказ. Давайте по-деловому. — Воеводин раздавил о край пепельницы вторую недокуренную сигарету.

— Пилотское Богунца! — опустил кулак на стол Горюнов.

— Эдвард Милентьевич, отдайте документ, не упрямьтесь, — решительно сказал Воеводин.

— Выполняю ваш приказ, старший инспектор. — И Гладиков вынул из кармана голубую книжицу, передал ее рядом сидящему Донскову.

Тому не совсем ясной представлялась обстановка. Он мало знал о полете, не мог решить для себя, виноват или нет Богунец. Но неприязнь к Гладикову со стороны Горюнова да и молчавшего Батурина чувствовалась остро. Видно, не раз «пересаливал» инспектор, если в общем-то покладистый Горюнов так твердо стоял на своем. Донсков положил пилотское свидетельство на стол.

— Так-то лучше, — тихо сказал Горюнов. — Богунец утром выполнил полет из Города в Нме, и тяжелые условия спасательного рейса сказались на нем раньше, чем на других. Он отклонился немного в сторону и прошел над небольшой сопкой, обтекаемой ветром с огромной силой. На противоположном склоне поток ветра бросил его вертолет к земле. Богунец вырвал машину вверх, но колесом задел за карликовую березу и сорвал с обода покрышку. Вина здесь дважды моя. — Горюнов говорил так тихо, что все старались не двигаться, чтобы услышать его. — Я взял Богунца на спасательные работы немного уставшим. В полете не увидел, — а должен был заметить, как ведущий! — что Богунец вышел из кильватера и отклонился к злополучной сопке… Рваный борт вертоплана полностью на совести стихии. Море будто всосало судно и вертоплан. Никто на месте Богунца не смог бы уйти от удара судового крана, и наше счастье, что все так благополучно кончилось. Техники уже заделали пробоину… Инспекция словам не верит, поэтому я подготовил для вас необходимые документы. — Горюнов показал ленты метеорологических самописцев и расшифрованную барограмму с вертолета Богунца. — Кстати, грозу в нашем районе зафиксировали метеостанции, и об этом явлении, очень редком в северных широтах, написано в сегодняшней газете. Все, о чем я говорил, только более подробно, изложил письменно. Николай Петрович, — обратился комэск к Батурину, — вы что-нибудь добавите?

— По существу дела — нет. Пользуясь присутствием старшего инспектора Воеводина, хочу сказать несколько слов в адрес его подчиненного Эдварда Милентьевича Гладикова… Немного статистики. За время работы инспектора Гладикова в нашем управлении мы сделали около трехсот спасательных полетов. Ни в одном из них Гладиков не участвовал. Его часто видели на базе около вертолетов, но никогда в воздухе. Может ли он быть компетентен в нашей работе?

— Об этом не вам судить, Батурин! — крикнул Гладиков.

— Еще немного статистики. За эти триста полетов командир, я, штурман и некоторые другие пилоты получили сорок три выговора по административной линии. Большинство из них организованы Гладиковым.

— Лично вам, Николай Петрович, парочку «организовал» и я, — улыбнулся Воеводин.

— Помню, Иван Иванович. Оба за дело… Моя статистика негативная, но я вынужден проанализировать эти цифры. И сопоставлять полезность работы с ее оценкой. Сорок три выговора нам дали за вывод к берегам шести сейнеров, за снятие с терпящих аварию судов более тысячи человек, из них пятнадцать моряков с норвежского танкера.

— И колокол сняли с того же норвежца, — указал сухим длинным пальцем вверх Горюнов.

— За спасенных вы получаете большие денежные премии! — скороговоркой вставил Гладиков.

— А чего же Эдвард Милентьевич ни разу не попробовал заработать их? Мы получаем не только деньги. Благодарности. Грамоты. Мы получаем наслаждение от своей работы. А насколько мне известно, вы постоянно стараетесь в глазах начальства обесценить ее. Зачем? Для чего Вам это нужно, инспектор?

— Ложные сведения у вас, Батурин. И статистика ваша вредная! Я вынужден буду доложить об этом разговоре начальнику политотдела. У вас образовалось удельное княжество с анархистским уклоном. Свои заслуги пытаетесь раздуть, забывая, что это ваши повседневные обязанности, за выполнение которых щедро, я бы сказал, чересчур щедро вам платит государство. И нечего фанфаронить! — Гладиков даже прикрыл немного одутловатые веки, упиваясь сказанным. — Я пресекал и буду пресекать нарушения инструкций и руководящих приказов! Око инспектора — государственное око!

— Наша работа часто выходит из рамок инструкций и превращается в творческую. В этом сила эскадрильи.

— В этом ваша слабость, Батурин. Творчество вы путаете с анархизмом. Если бы вы все продумывали, сообразуясь с инструкциями, не было бы критических положений и у Богунца. Сегодня Горюнов прикрыл его, но не думайте, Михаил Михайлович, что спина у вас широка и неуязвима! Я пленку с магнитофона руководителя полетов арестовал. Послушать вас — ужас! Вы уже несколько лет нарушаете правила радиообмена, и почему-то никто за это не взыскивает! Что за «капитан», «художник», «кроха» летали? А в прошлый раз «таракан» какой-то был и мат!

«Можно было бы возразить инспектору, — думал Донсков. — Заставить вспомнить, хотя бы по кинокартинам, как велся разговор между летчиками в смертельных боях Отечественной. «Саша, прикрой, атакую!», «Колдун, у тебя «мессер» на копчике!», «Руби, мать твою перетак, чего медлишь!» Почему такой содом был в воздухе? Ведь по правилам радиообмена, которые они изучали на земле, фраза, например, должна была звучать так: «Тридцать первый? Тридцать первый? Я — восьмой. У вас на хвосте «мессер!» Три-четыре секунды звучало бы такое предупреждение, и «мессершмитту» хватило бы времени сбить нашего летчика.

Острые моменты, нужда в быстрой подсказке возникали и в спасательных операциях. А в Гражданской авиации бортовые номера пятизначные. И смешно, если бы Горюнов в критической ситуации, когда секунды решали исход, назвал бы дважды пятизначный номер вызываемой машины, потом свой, и лишь после этого приказ или подсказку. Куры бы смеялись над ним! А вот Гладиков грозит без улыбки. Доложит, и получит Горюнов очередной выговор — ведь инструкция все-таки нарушается».

А Гладиков все пуще распалялся:

— Почему берете в полет собак? Почему у Руссова позавчера получился десятиминутный переналет дневной саннормы? Почему многие нарушают форму одежды? Ботинки коричневые. Почему вы, Михаил Михайлович, вертолеты все время, даже на разборах, называете вертопланами? Это искажение официального названия!

— Вижу на вашей шее, Эдвард Милентьевич, галстучек в полоску. А положен черный, — язвительно вставил Батурин.

— Что-о? Я не…

— Прекратите, Гладиков! — повысил голос Воеводин, и Горюнову: — Разговор становится чересчур нервозным, может, закончим пока, поохолонемся?

— С удовольствием, Иван Иванович. Я только ему отвечу, почему вертолеты называю вертопланами. Нравится мне так, Эдвард Милентьевич. Нравится, и все! Может себе позволить человек делать то, что ему нравится, если это не во вред людям? Пустячок, а приятно!

— Мне нравится девок целовать, но я же не бросаюсь к каждой встречной!

— Потому что боитесь получить по фотокарточке, — вставил Батурин.

— Фу, как грубо! — поморщился Гладиков.

Горюнов ребром ладони стукнул по столу:

— Ладно! Хватит!.. Сегодня у Антоши Богунца день рождения. От его имени приглашаю вас обоих после рабочего дня на маленький сабантуй. Я и мои заместители будут у Богунца. А пока разрешите нам остаться, поговорить семейно и не провожать вас до выхода, как это заведено в гостеприимных подразделениях.

Когда инспектора ушли, Горюнов положил лоб на скрещенные ладони и долго молчал. Поднял голову, потер мешочки под глазами. Набил свежим табаком трубку.

— И все-таки разговор полезный, друзья. Особенно для вас, Владимир Максимович. Жизнь в ОСА немного проясняется?