Шестой прокуратор Иудеи - Владимир Паутов

По моему приказу поиски в саду и его окрестностях продолжались ещё в течение всего следующего дня. Для меня было вполне очевидно, что тело где-то спрятано именно там. «Но вот кем и для чего?» – на данный вопрос ответа у меня не было, пока не было.

Я не мог поверить, что этот поступок, требовавший отчаянной смелости и решительности, могли совершить трусливые галилеяне: рыбаки и крестьяне. Ученики, разбежавшиеся при первой же опасности от страха быть брошенными в тюрьму и даже не пришедшие в суд защитить своего друга и учителя, способны лишь только на пустые восхваления и славословия, дабы бездельничать, используя себе во благо чужое признание и популярность.

Они все были схвачены моими легионерами на пути из Иерусалима в Галилею. Других последователей казнённого проповедника поймали тем же вечером в городе. Со всеми заложниками, схваченными для того, чтобы с их помощью найти похищенное тело Назорея, никто не стал беседовать, а тем более устраивать им допрос. Их продержали пару дней в крепости, а затем отпустили. Правда, каждый из заложников, прежде чем оказаться на свободе получил по паре десятков ударов кнутом за прошлые проступки и с учётом будущих.

Я помиловал их не потому, что поверил в чудесное воскресение Иисуса из Назарета. Его явление ко мне во дворец и разговор с ним можно было истолковывать как необычный сон или наваждение, ставшее результатом моей накопившейся за день усталости, моих эмоций и переживаний. Ведь событий тогда действительно произошло весьма много. Конечно, поначалу то странное сновидение произвело на меня определённое впечатление, но и только, ибо уже к вечеру следующего дня, хорошо отдохнув и выспавшись, я просто забыл и о нём, как, впрочем, и о самом казнённом проповеднике.

«Надо же такому привидеться!? Римский прокуратор, преклонял колено перед каким-то нищим босяком, да ещё просил у него прощение и обещал ему помочь в его делах. Ужас! Бред какой-то!» – посмеивался я про себя, скептически вспоминая своё ночное видение, окончательно придя к выводу, что оно, бесспорно, явилось порождением тех сумасшедших дней, когда голова шла кругом от всех интриг, склок, скандалов, затеянных «святыми» книжниками из Синедриона. Правда, единственное, что требовало чёткого объяснения, так это два крестика, непонятно как оказавшихся в моей руке после пробуждения. Но мне особо и не хотелось искать эти самые объяснения. Зачем, если моя вера заключалась в преданности императору и Риму, ибо их я считал своими единственными богами, а для всего остального у меня стоял в готовности целый легион воинов, дабы своими мечами и копьями опробовать крепость любых сомневающихся.

Я особо не задавался вопросом, как могли попасть ко мне эти две железных безделушки. Может, я случайно подобрал их в саду во время поисков, а потом забыл, или в припадке ярости сорвал с какого-нибудь ученика Назорея, когда приходил в крепость посмотреть на их трусливые физиономии, прежде чем отпустить на волю. Ведь я тогда заставил себя, пересилив своё отвращение, лично взглянуть на людей, считавших себя учениками мужественного и отважного человека, дабы, взглянув им в глаза, понять логику их подлого поступка, когда они дружно сбежали, бросив своего наставника и друга.

Мне просто хотелось увидеть, каких же учеников набрал себе самозванный пророк по имени Иисус, которого стоило уважать, ибо он напомнил мне легионера, сражавшегося до последнего вздоха на поле боя, но не сдавшегося врагу. А вот жизни их мне были не нужны.

Скажу честно, что встреча с бывшими учениками произвела на меня самое препротивнейшее впечатление, ибо я понял, что бегство и трусость были чертой их характера, а не какой-то мимолётной слабостью. Они не смогли побороть в себе боязнь быть убитыми, так как никогда всерьёз не задумывались, какие последствия могут ожидать смутьянов и мятежников, ведь претензии проповедника и его учеников были весьма амбициозны. Иисус-то, как я понял, претендовал не на израильский трон, он хотел стать властителем душ и умов людских, а это означало быть выше всех земных царей. Но ученики были недостойны своего дерзкого учителя, так как они не поняли, что только человек, умеющий в случае необходимости подавить в себе страх, способен пойти на подвиг, не взирая ни на какие опасности и даже саму смерть. Не увидел я в глазах рыбарей и прочих ремесленников смелой безрассудности, душевного порыва, дерзости и отваги их учителя.

В крепости Антония на Мостовой площади, куда их вывели перед тем, как отпустить, они думали только о том, как бы сохранить свою жизнь, а потому и не вспоминали ни о смерти проповедника, ни о пропаже его тела. Пленники пресмыкались передо мной, лебезили, смиренно и преданно заглядывали в глаза, даже плакали, дрожа от страха быть распятыми, как Назорей. Они дружно обвиняли друг друга, спорили и переругались между собой, но что меня более всего удивило, так эта та готовность, я бы даже сказал, подхалимская радость, с какой приняли бывшие ученики наказание плетью, пообещав тут же уйти из города.

«Никакой человеческой гордости! Рабы!..» – с неприязнью подумал я об их поведении. Мне было противно смотреть на это человеческое слабодушие и, не сдержав своих эмоций, одного из заложников я лично бичевал кнутом на Мостовой, приказав своим воинам при этом бить в барабаны, дабы заглушить громкий его визг и вой. Только после их публичного позора всех пленников выгнали из крепости.

Вообще в течение этих нескольких последних месяцев мне исключительно пришлось заниматься не своими делами. Я был вынужден общаться с почти сумасшедшими людьми, постоянно придумывавшими для себя какие-то совершенно пустые занятия, вместо того, чтобы действительно браться за какую-нибудь сколь серьёзную работу. Они не воевали за новые земли, не подавляли бунты и мятежи, не крепили силу государства, не охраняли рубежи империи и не приумножали богатства Рима, а только интриговали, скандалили, спорили и забрасывали друг друга камнями.

Итак, поиски тела казнённого проповедника успехом не увенчались, а поэтому первосвященник и члены Синедриона пребывали в бешенстве. По их приказу храмовые стражники, что ночью охраняли гроб Назорея, были жестоко наказаны. Их, как всегда, приговорили к побитию камнями, что и сделали тем же вечером под стенами Иерусалима.

Каиафа в течение почти двух дней пытался встретиться со мной, но я отказал ему, так как прекрасно понимал, что он будет склонять меня к дальнейшим поискам, требовать наказания всех тех, кто был с проповедником, обвиняя оставшихся учеников в краже тела своего умершего учителя. Правда, вместо меня с ним разговаривал один из моих центурионов. Беседа та была весьма интересной, и Марк потом подробно пересказал мне, о чём его просил первосвященник и на чём особенно настаивал. Мои предположения относительно требований Каиафы оказались верными.

– Я встретил первосвященника на террасе дворца, – докладывал Марк, – Каиафа был в жуткой ярости. Он очень сильно требовал, истерично кричал, брызгал слюной, угрожал отправить жалобу в Сенат, если мы прекратим поиски. Просил сурово наказать всех учеников проповедника или отдать их на суд Синедриона. На мой вопрос, есть ли у него доказательства их причастности к похищению тела Назорея, он стал убеждать меня, что только они могли это сделать, ибо выгоду свою видели в том. Но я, игемон, ему ответил: «Для вас, книжников, тоже было выгодно, чтобы умерший проповедник пропал бы навсегда. Так, может, это вы, жрецы, выкрали мёртвого Назорея для того, чтобы похоронить того в общей могиле, а теперь нашими руками хотите расправиться с его сторонниками?»

– Ну, а что же ответил первосвященник? – рассмеялся я, ибо мне понравилось, как Марк провёл ту важную беседу.

– Что, что? Ушёл сам не свой, игемон, даже от расстройства посох свой забыл. Потом слуга его прибегал.

– Ты всё правильно сказал, Марк. Молодец! Пусть сами занимаются своими распрями между собой и своими богами. У нас и без них дел полно.

Мне тогда подумалось, что на этом разговоре между Марком и Каиафой, наконец, закончилась история моего рокового столкновения с первосвященником и прочими иудейскими жрецами, но, оказалось, что предположения те были ошибочными. Всё оставшееся время до окончания моего пребывания в Иудее Каиафа явно или тайно будет давить на меня и постоянно отсылать жалобы в Рим кесарю или в Дамаск легату Сирии. В конце концов он так допечёт мне, что я смещу его с должности первосвященника. Но это произойдёт ещё не скоро, не завтра и не месяц спустя, а через целых три года. Пока же мне предстояло закончить кое-какие дела в Иерусалиме и потом уже отправиться к себе в резиденцию. Я не мог пустить расследование на самотёк, ведь в деле с пропажей тела косвенно оказалась замешана и моя жена Клавдия.

Мы раньше с ней как-то не разговаривали на религиозные темы, и вообще не затрагивали ни своих, ни чужих богов. Слишком мало времени было у меня, чтобы рассуждать с ней на философские темы. Я никогда прежде не предполагал, что Клавдия может серьёзно воспринять чьи-то посторонние, по существу варварские, мысли. И только после нашего с ней разговора мне вдруг стало совершенно ясно, что она являлась давней поклонницей проповедника из Капернаума. Я был удивлён этим увлечением моей жены, но посчитать её взгляды недостойными, а тем более преступными просто не мог. Может, действительно, в словах Назорея содержалось что-то полезное для людей, и Клавдия нашла в его учении для себя какой-то смысл, но меня проповедник ни в чём не убедил. Хотя я всегда соглашался с утверждениями своей жены, что нужно уважать чужих богов, дабы потом не обидеть своих. Однако рассказы Клавдии и Валерии, её рабыни, о чудесных проповедях Назорея, которые в редкие наши встречи мне настойчиво излагали, а я весьма внимательно и с большим удовольствием слушал. Они были очень интересны, но не более того, ибо меня всегда переполнял скептицизм.