Камероны - Роберт Крайтон

– Большую часть жизни было ясно.

Красивый молодой брюнет рассмеялся. Он смотрел на Гиллона иначе, чем юристы.

– А знаешь, у тебя это может пройти! – И он повернулся к остальным. – Ей-богу, у него это может пройти. – И, открыв боковую дверь, он вышел в коридор.

– Только не подведи нас, – уже из коридора донеслось до Гиллона, похоронным эхом прозвучав в гулком помещении. – Что бы с тобой ни делали, не подведи нас.

Надо было уходить. Гиллон увидел в дверях столик на колесиках с чаем – сигнал к тому, что углекопам пора топать домой.

– Может быть, чаю с нами попьете? – не очень настойчиво предложил Макдональд.

– Извините, не можем, – сказал Гиллон и увидел, как в глазах юристов промелькнуло облегчение – быстро, как тень на воде. Он не понимал их и тем не менее сообразил, что одно дело – помочь человеку в беде и совсем другое – пить с ним чай.

– Почему вы взялись за это? – опросил вдруг Гиллон. Все удивились.

– Как почему? Во имя идеи, – сказал Кэлдер.

– Какой идеи?

Юристы переглянулись. Гиллон понимал, что это очень невоспитанно – все равно, 'что спрашивать человека, сделавшего тебе подарок, сколько он заплатил.

– Ну… в общем… во имя идеи. Ради справедливости, неприкосновенности прав и всего прочего.

Девушка-служанка тихонько позвякивала ложечкой о чашку, давая понять, что чай остывает.

– Я, если хочешь знать, берусь за это из чувства вины, – вдруг сказал мистер Макдональд. – Я видел, что делал мой отец, чтобы посадить меня сюда. Я вовсе не собираюсь отказываться от своего кресла, но я хочу хоть в какой-то мере это возместить.

Всем стало неловко, но Гиллон понимал, что Макдональд, высказавшись, облегчил душу.

– Ну, раз уж мы здесь говорим начистоту, то и я скажу, почему я за это дело берусь. Я берусь за него из любви ‹к человеку, – сказал Кэлдер.

– Да перестаньте вы! – заметила мисс Твид.

– Нет, в самом деле. И я не собираюсь это скрывать. Знаете стихотворение про честную бедность? Там есть такие строки:

При всем при том,При всем при том,Могу вам предсказать я,Что будет день,Когда кругомВсе люди станут братья![31]

– Все мы братья, все плывем на одном суденышке и все движемся к одному концу. Мы, конечно, не все равны и, однако же, мы братья. Представьте себе наводнение или пожар. Если тебе протянут руку, ты не станешь смотреть, кто ее протянул, – схватишь и все.

Трудно было представить себе мистера Кэлдер а во время пожара или наводнения, и все же Гиллона тронули его наивные слова о братстве. Ему захотелось рассказать о том чувстве, какое возникало у него, когда он шел из шахты, – все эти сгорбленные спины впереди движутся, движутся к выходу, все эти лица, черные от пота и угольной пыли, – рассказать об удивительном чувстве любви, которое вдруг возникало у него к этим людям, которые так мало просят у мира – лишь немного хлеба да соли, лишь немного уважения да чтоб смотрели на них, как на людей. Но он решил ничего не говорить, и столик с чаем въехал в комнату. Мистер Макдональд во внезапном порыве схватил Гиллона за руку.

– О, все у тебя пройдет отлично. Как бы я хотел, чтобы в свое время был у меня такой человек, как ты, которого я мог бы противопоставить моему отцу.

Хоть они и были очень голодны, но решили не есть в Эдинбурге, где они чувствовали себя не очень уверенно, а сесть на поезд и ехать назад в Кауденбит, где, как они уверили друг друга, еда и лучше и дешевле. Селкёрк снова стал самим собой.

– Любовь – о, господи! Ты слышал когда-нибудь такое? «Все из любви к человеку», – передразнил он Кэлдера, хотя Кэлдер сказал совсем иначе, и Гиллон попытался поправить Селкёрка, но тот и слона не дал ему вставить. – А впрочем, какая разница – важно, что они будут работать на нас.

– На нас?

– На наше движение. Но как только мы победим, они от нас отвернутся. Такова цена победы. Новые проблемы – новые орудия для достижения цели, только и всего. – И он провел пальцем по горлу.

Гиллон был над, что в купе, кроме них, никого не было. Мистер Селкёрк всегда вгонял его в смущение на людях.

– Любовь!.. – фыркнул библиотекарь. – Организация – вот главное. Организация – только это и прочно. А любовь проходит. И потом, дружище, с помощью любви сражения не выиграешь, его выигрывают батальоны. Любовь же, мой раненый углекоп, – это буржуазное дерьмо, и место этому дерьму в коровнике, где его создали. Хочешь, чтобы я продолжал?

Библиотекарь увидел, что его стараниями приятное путешествие начинает приобретать для Гиллона мерзкий привкус, и – к чести своей – перестал иронизировать.

– Нет, нет, Гиллон, любовь, конечно, занимает в жизни определенное место. Если хочешь знать, даже Маркс это признает.

– Я этого не знал.

– Но определяющим фактором в нашей жизни является голод, дружище, и не любовь, а страх перед голодом заставляет людей совершать поступки.

– Моя жена всегда говорит; «Голод чему хочешь научит».

– А поскольку мистер Кэлдер никогда в жизни даже дня не голодал, то он понятия не имеет, о чем болтает.

Они подъезжали к мосту через Фёрт-оф-Форт, и огромные пилоны, шагавшие через залив, заворожили их. В ту сторону они ведь ехали в темноте. А Гиллон в жизни еще не видел ничего более удивительного.

– Подумай, сколько человек, наверно, погибло, когда строили этот мост, – сказал Селкёрк.

– Да, но, может, оно того стоило?

– Ничто не может оправдать гибель рабочего человека.

– Я знаю. – Гиллон грустно улыбнулся. – Мне кажется, я скоро свою жизнь отдам за что-то гораздо меньшее.

Даже Селкёрк не удержался от улыбки.

– Но подумай при этом, какую дощечку мы приколотим к стене дома номер один по Тошманговской террасе, – сказал он.

В заливе было неспокойно, и Гиллон видел, как маленькое рыболовное суденышко с трудом прокладывает себе путь, спеша найти укрытие в гавани Инчгарви. Дул резкий ветер, и течение было сильное. Моряку грозила беда. И Гиллону казалось странным, что он сидит тут, высоко над морем, опершись головой на руку, и от нечего делать наблюдает за тем, как далеко внизу какой-то человек борется за жизнь. И Гиллону пришло в голову, что вот так же другие будут наблюдать за ним в Эдинбурге. Они будут сидеть как бы в поезде, а он, совсем один, будет бороться с волнами.

Ладно, подумал Гиллон, раз так суждено, пусть так и будет.

Суденышко опрокинуло волной. Рыбак не сумел вовремя развернуть его и теперь барахтался в воде, держась за канат, привязанный к планширу.

– Они там, видишь ли, многого не понимают, – сказал Селкёрк. – Голод… Человек, у которого набит желудок, никогда не поймет, что такое голод и на что он может подвигнуть.

Не продержится он долго в такой воде – ветер, течение, холод. Глубина эта не для него, не по силам ему оттуда выплыть. И вот погибает теперь один. Дрожь пробежала по телу Гиллона.

В Инчгарви готовился к отплытию вельбот. На берегу стояли люди, женщины помогали мужчинам столкнуть лодку в воду. Он видел, как взлетела белая пена, когда волна ударила в нос лодки, – вот она сошла на воду, скользнула вперед, в воздухе блеснули весла. Славные храбрые люди! «Вот что я понимаю под любовью», – подумал Гиллон. Зачем выводили они свое маленькое суденышко в бурное море; более того, какое они имели право рисковать своей жизнью, но они это делали – весла взмывали вверх и, опустившись, врезались в воду, они шли на помощь человеку, которого, возможно, никто из них никогда в жизни не видел.

– Голод – любопытная штука, – продолжал Селкёрк: – Когда он рядом, у человека нет аппетита на любовь.

А Гиллон молил судьбу, чтобы тонущий увидел вельбот: у него сразу вспыхнет надежда и появится воля держаться в ледяной воде.

– Любовь в повседневной жизни – это роскошь.

– Значит, – сказал Гиллон, – вы считаете, что голод чему хочешь научит, но только не любви.

– Ага. – И Селкёрк усмехнулся.

– Или что любовь слишком хороша для бедняков. Кто был тот человек, который заходил в контору?

– Кто был тот человек?!

В вельботе один из мужчин встал на нос, в руке у него была бечевка. Хороший знак. Тем временем лодчонку рыбака прибило к большой черной скале, выступавшей из воды неподалеку от острова, и прибой со страшной силой бил и лодку, и рыбака.

– Это же был Кейр Харди, дружище.

– Кейр Харди? Этот человек был Кейр Харди? Почему же никто мне этого не сказал?!

Гиллон снова повернулся к окну. Они уже пересекли мост. И вельбот исчез из виду, исчезла скала, исчез остров.

– Теперь я так этого и не узнаю.

– Чего?

Ничего, – сказал Гиллон. – Ровным счетом ничего.

Он и сам не мог бы объяснить почему, но у него полегчало на душе. Жизнь, если посмотреть со стороны, очень похожа на эту сцену, которую он только что наблюдал: сидишь в утлой лодчонке посреди бурного моря, и если в конце концов пробьешься в тихую заводь, кто об этом узнает и кого это взволнует, а если не пробьешься, то какое это будет иметь значение? Главное – проделать путь, и, если ты его проделал как мог лучше, никто с тебя большего не спросит. Словом, у Гиллона полегчало на душе, несмотря на сознание, что его собрат, возможно, погиб в борьбе за хлеб насущный у него на глазах.