Из записок сибирского охотника - Александр Черкасов

— Ну, а самец делает этакие штуки?

— Играет и он; особливо вот в Петровки, когда ищет матку и сердится; а то так ее забавляет…

— Тоже кавалер, значит, — перебил я Дмитрия.

— Да как не кавалер! Чем он хуже других? Смотри-ка, чего он тут выстраивает, какие балансы выкидывает, и скачет, и через голову вертится, и обнимается; а то так лесины дерет; встанет, значит, на дыбы да сколь может хватит передними лапами: таких лент накроит, что смотреть страшно.

— Это для чего же?

— А это для острастки другому, чтобы на грех, значит, не лез; а поглядел бы по заскребам, дескать, вот он какой, эвон куда хватил по лесине! А другой такой матерущий, что на коне едва рукой достанешь где он царапал, беда!

— Ну, а если сойдутся, тогда что же бывает?

— Ух, барин, так дерутся, что не приведи господи видеть, страсть! Который посильнее, тот и владеет, а коли ровны, так заедают друг дружку до смерти.

— А матку не трогает?

— Как не трогает! И ей, чуть буде что не по нем, таких оплеух надает, что она ревет лихоматом…

Тут до нашего слуха донеслись очень ясные звуки как бы от катящихся с гор каменьев.

— Ну, а это что? — спросил я Кудрявцева. — Слышишь?

— А это, барин, она же дурит с ребятишками.

Мы встали и начали присматриваться на окружающие долину горы.

— Эвон где! — сказал старик, зорко приглядываясь и заслонившись руками. — Вон за утесом-то. Вишь, чего делает, проклятая!

Я вынул из походной сумки свой бинокль и стал смотреть по указанию. В него очень ясно было видно, как медведица играла с детьми, как они бегали друг за другом, боролись, перескакивали один через другого и забирались на мать; а она в свою очередь ложилась на спину или вдруг поднималась, подходила на самый край горы и лапами спихивала с нее камни. Интересно было наблюдать те моменты, когда только что покатятся камни — и медвежата, встав на дыбки, заглядывали вниз и следили за их падением…

Долго я любовался в бинокль на эту картину и благодарил судьбу, что привелось видеть то, чего не увидит никакой натуралист в кабинете и даже в искусственных зверинцах.

— Ну-ка, барин, дай-ка и я погляжу в твою астролябию, — шутил Кудрявцев.

— На-тка, дедушко, посмотри хорошенько да наведи по глазам; вот так, верти за это колеско, пока не дойдет, понял?

Старик взял бинокль и скоро настроил его по своему зрению.

— Фу ты, язви ее, какая диковина сделана! Кажется, уж на что далеко, а в машинку-то сколь близко показывает, тут и есть! Эвон, эвон, гляди-ка, чего ребятишки-то строят. Так друг дружку по рылу и хлещут! Hv и штука произведена, барин! — сказал Кудрявцев, передавая мне бинокль.

Но вот вскипел чайник, мы достали из сум деревянные чашки и стали с сухарями пить карымский (кирпичный) чай, заправив его чухонским маслом и солью.

В это время над нами мелькнула тень от пролетающей птицы, и послышался характерный свист утиного полета. Я невольно взглянул наверх и увидал бойко несущуюся матку большой породы крохалей[19], с ношей во рту.

— Видел? — спросил я Кудрявцева.

— Видел, как не видать! Это, барин, крохалюха детей переносит из своего гнезда.

— Как так? Да разве она не на земле строит свое гнездо?

— Нет. Она, брат, всегда гнездится либо в утесах, либо в больших дуплах, а как вылупятся утята да подрастут маленько, она и таскает их на воду. Да еще посмотри-ка чего делает!

— А что?

— А вот постой, я те покажу, что она выстраивает. Заприметь только место, где она спустилась к воде.

— Да я уже видел, дедушка. Вон за тою большою Листвянкой, за кривляком.

— Ну верно, и я то же место приметил.

В это время крохалюха, уже без ноши, бойко просвистала тем же путем обратно. Я проследил ее глазами и заметил, что она долетела до утеса и там потерялась. Не прошло и пяти минут, как заботливая мать снова пронеслась над нами и опять с ношей во рту. Кудрявцев дождался ее возвращения и, торопливо встав с места, сказал:

— Вот теперь, барин, пойдем поскорее, я и покажу тебе, что она делает.

Я вскочил и побежал за стариком. Живо добрались мы до кривляка и спрятались в густых кустах черемушника. Немного погодя мы видели, как третий раз пролетела крохалюха и спустилась к воде, тут же за нашими кустами. Мы снова сождали и дали ей улететь, а потом тихонько подползли к самой лиственнице и аккуратно спрятались за толстою валежиной. Перед нашими глазами, за большим речным кривляком выдавалось объемистое плесо; а около него над затишьем речной струи врезывалась в берега широкая песчаная коса, которая при убыли воды сверху совсем уже подсохла, и беловатый мелкий песочек, рябя малозаметными струйками, был облит солнечным припеком.

— Эвон где ребятишки-то посажены, видишь? — сказал мне тихо Кудрявцев.

— Нет, дедушко, не вижу.

— Да пот в песочке-то под тенью; вишь, как пуговки, торчат их головки.

— А-а! вон где; вижу, вижу теперь. Смотри, как запрятала, чуть заметно!..

В это время послышалось легкое покеркивание матки, и Кудрявцев ткнул меня пальцем.

— Молчи, не шевелись, — тихо сказал он.

Мы притаились и только осторожно выглядывали из-под валежины, в проделанную нами дырку.

Вдруг раздался резкий свист полета, а потом сдержанное хлобыстание крыльев, как это бывает в тот момент, когда птица готовится осторожно сесть на землю. Эта заботливость не ушибить маленького была так велика, что матка долго тряслась над косой, подняв голову кверху и сдувая крыльями мелкий песок; она совсем тихо опустилась на песчаную отмель в каких-нибудь пяти или шести саженях от нас и зорко огляделась. В это время маленькие головки завертелись над песком и нежно запикали.

Матка тихо подошла к ним, не выпуская из клюва своей ноши, четвертого детенка, живо выгребла в песке порядочную лунку, посадила в нее цыпленка и придержала его клювом; а он, усевшись, помахал кудловатыми крылышками и притих. Крохалюха тотчас загребла его в песок носом по самую шейку, поправила песочек на прежде перенесенных малютках, тихо покеркала и, спустившись на воду, несколько проплыла, а потом вдруг поднялась и, сделав отвод на полете, понеслась снова к утесу.

— Господи, господи! Вот где чудны дела твои, Создатель! — тихо сказал я Кудрявцеву.

— Да, барин! Вот тут и подикуй, как все премудро устроено творцом небесным! Всякая тваринка свой разум имеет. Уж на что вон букашка какая-нибудь, а глядишь — и та хоронится от своих врагов либо тоже охотится по своей силе; а придет урочное время — туды же гоняется друг за дружкой, ссорится, свадьбишки строит, а там и гайно (гнездо) свое ладит. Диво, да и только! Чего-чего не нагляделся я, барин, на своем веку! А я какой-то любопытный; бывало, какую-нибудь мелочь, а все самому досмотреть охота…