Горбачев и Ельцин как лидеры - Джордж Бреслауэр

менее отвечала бы его интересам[389]. Доводы в пользу такого толкования имеются. Горбачев в 1985–1987 годах безуспешно пытался убедить президента Рейгана пойти на компромиссные решения. После этого Горбачев решил, что пойти на радикальные уступки будет выгоднее, чем жить в условиях отсутствия соглашения. Учитывая его убежденность в том, что прекращение холодной войны является необходимым предварительным условием успешного реформирования советского общества, он уступил максималистским требованиям Рейгана по нескольким направлениям. Но здесь вновь большую роль сыграли личность и убеждения Горбачева, поскольку многие другие члены советского руководства не испытывали энтузиазма по поводу его внешнеполитических решений. Если бы все контролировали они, они не сделали бы такого же выбора. Отсюда следует, что у Горбачева имелась определенная политическая свобода выбрать нечто иное. Он мог в своей внешнеполитической программе участвовать в выборочной реинкорпорации, но, как и во внутренней политике, он предпочел этого не делать.

Таким образом, хотя политические ограничения, по-видимому, повлияли на решения Горбачева в 1985–1986 годах, его личность и индивидуальные убеждения, вероятно, были более существенными определяющими факторами его решений, принятых в 1987–1988 годах[390].

Горбачев, 1989-1991

Когда в 1989 году программы Горбачева начали давать сбои, он мог отреагировать так же, как ранее Хрущев и Брежнев: искать новой поддержки со стороны традиционалистов, которых он умиротворял на первом этапе своего правления. Но Горбачев сначала отреагировал на разочарование иначе. Вместо этого, пусть и продолжая пытаться ограничить радикальные изменения, он в целом поддерживал радикализацию, а не пытался повернуть ее вспять. Он приспособился к радикальным силам, отказавшись от «ведущей роли партии», проведя республиканские выборы весной 1990 года, введя пост советского президента, независимого от коммунистической партии, и политически лишив номенклатуру избирательных прав. Он еще более либерализовал законодательство о совместных предприятиях, чтобы открыть советскую экономику для экономики мировой, и еще более либерализовал политику в отношении эмиграции, инакомыслия, свободы объединений и свободы религии. За границей он вывел советские войска из Афганистана и смирился с крахом коммунистических режимов в Восточной Европе. Нет никаких оснований приписывать все это политическому давлению внутри партийно-государственного истеблишмента; большинство официальных лиц посоветовали бы сдерживать дальнейшую радикализацию. КГБ в то время (1989–1990) сохранял силу и мог бы принять жесткие меры, если бы получил приказ сделать это. Советские танки могли ворваться в Восточную Европу; или как минимум Горбачев мог пригрозить действиями. Но советский лидер предпочел не идти этим путем[391].

Другой вопрос – почему он изначально выбрал радикализацию, а не сужение своей коалиции. Идеалистическое объяснение могло бы заключаться в том, что Горбачев искренне стремился верить (или уже поверил) в свое видение демилитаризованного международного порядка и консенсуса между населением и властью внутри страны. Следовательно, он продолжал двигаться вперед, несмотря на связанные с этим риски и неопределенности. Но чисто идеалистическое объяснение игнорирует изменения в социальном контексте внутри страны и за рубежом[392]. В рамках объяснения, сочетающего идеализм с материалистическим расчетом, можно утверждать, что к 1989 году общественные силы как в России, так и в других республиках СССР, наряду с общественными силами в Восточной Европе и правительственными силами на Западе, активизировались настолько, что издержки от их подавления стали слишком высоки, так что Горбачев посчитал, что цена репрессий превышает цену терпимости. Поэтому он решил присоединиться к менее бескомпромиссной из этих общественных сил, чтобы извлечь максимальную пользу из неконтролируемой ситуации, обернуть ее в свою пользу и по возможности сохранить свой авторитет «человека, изменившего мир»[393].

Это комбинированное идеалистически-материалистическое объяснение придает равный вес личности и убеждениям Горбачева, с одной стороны, и общественным силам внутри страны и за рубежом – с другой. Ведь именно радикализация внутренних общественных сил, посредством их самостоятельной мобилизации и поддержки со стороны Горбачева, Ельцина и других ведущих политиков, подняла издержки от возможных репрессий до такого высокого уровня. И именно углубляющийся экономический кризис в Советском Союзе настолько увеличил цену возможного отчуждения западных правительств, что Горбачев все больше рассчитывал на оказание этими правительствами материальной помощи (включая договоры о сокращении вооружений) для его преодоления. Но как раз идеалы Горбачева и удерживали его от попытки контрреволюционной реставрации. Он явно заботился о своем имидже за границей и о том обществе, которое он пытался построить в стране, однако в 1989–1990 годах сохранял институциональные возможности для принятия суровых мер.

Как известно, осенью 1990 года Горбачев отказался от дальнейшей радикализации и вступил в союз с консервативными силами. События сентября 1990 года – марта 1991 года наводили на зловещую мысль о том, что предпринимаются шаги по борьбе с радикализацией общества. Маловероятно, что этот сдвиг был навязан Горбачеву сторонниками жесткой линии в Центральном комитете или Верховном Совете. Всего двумя месяцами ранее, в июле 1990 года, он изгнал Лигачева и многих других консерваторов из руководства и ЦК. Скорее объяснение этого сдвига кроется во взаимодействии между убеждениями Горбачева и ускоряющимися темпами мобилизации и поляризации общества. Объяснение, сформулированное с учетом исключительно личностных качеств, предполагает, что Горбачев потерял самообладание перед лицом каскада неудач (внутри страны и за ру

бежом) и растущей неуверенности в том, что он может остановить эту волну Объяснение на уровне убеждений указывало бы на то, что мобилизация общества теперь явно угрожала разрушить сам Советский Союз – ту ценность, которую Горбачев никогда не хотел терять. Следовательно, когда уровень социальной мобилизации стал чреват угрозой распада СССР, его расчеты изменились. Допустимая цена терпимости выросла до такой степени, что цена репрессий показалась несколько более приемлемой[394].

И все же этот сдвиг вправо продлился всего шесть месяцев, после чего Горбачев вернулся к поддержке радикалов в вопросе отношений между центром и периферией. Следовательно, нам не следует слишком быстро соглашаться на объяснение поведения Горбачева, коренящееся исключительно во взаимодействии между его внутренними убеждениями и уровнем радикализации общественных сил. Но не следует также полагаться на объяснения, основанные исключительно на максимизации власти[395]. Горбачев действительно был полон решимости защитить свою власть. В 1990 году он сопротивлялся призывам радикальных соратников порвать с коммунистической партией и сделать основой своей власти исключительно Советы и президентскую должность. Он опасался, что это оставит влиятельные институты в руках людей, которые будут использовать их для уничтожения его самого и его политики [Brown 1996:195–196]. Однако помимо сохранения своей власти и авторитета Горбачев пытался также предотвратить распад СССР. Было совершенно неясно, как ему сделать и то и другое.

Более того, когда дело дошло до выбора соответствующей всему этому политики, Горбачев испытывал как внутренний конфликт,