Об Илье Эренбурге (Книги. Люди. Страны) - Борис Фрезинский

«Наибольшие возражения вызывает безапелляционная оценка, данная И. Эренбургом творчеству Бабеля: „Все его произведения были рождены жизнью, он был реалистом в самом точном значении этого слова“. Редакция „Знамени“ не разделяет этих восторгов: „…перечитывая произведения Бабеля, нельзя не прийти к выводу, что у Эренбурга какое-то свое, особое понимание реализма, не совпадающее не только с нашими понятиями о социалистическом реализме, но и о реалистическом искусстве вообще…“».

«А. Макаров, отмечая незаурядный талант И. Бабеля, справедливо считает, что ему присущ скорее романтизированный натурализм, на манере этого писателя явственно сказалось влияние декадентской литературы предреволюционных лет. Неясность, запутанность мировоззрения И. Бабеля, далекого от народа, не позволили ему понять смысл революционной эпохи. Критик убедительно показал, что творчество Бабеля — „своеобразное и изломанное явление определенного времени и определенной среды“, что „запутанность мировоззрения делала И. Бабеля художником крайне ограниченным“.

Неправомерно у Эренбурга сравнение гуманизма И. Бабеля с гуманизмом всех великих русских писателей — „от Гоголя до Горького“. В связи с этим в статье „Разговор по поводу“ сказано, что своеобразный гуманизм Бабеля имеет мало общего с гуманизмом социалиста и борца, который проповедовал Горький…».

(О том, как Бабеля любил и ценил Горький, Макаров, может статься, и не слышал.)

Инициированная ЦК КПСС кампания выступлений против эренбурговского предисловия к книге Бабеля набирала силу. В письме в ЦК КПСС, которое Эренбург отправил Хрущеву 17 августа 1958 года, возможно, и не зная о тексте Записки отдела культуры ЦК по этому поводу, Эренбург написал и о своем предисловии к Бабелю:

«Тон критики становится все более резким и, как мне кажется, недопустимым. В журнале „Нева“ т. Архипов обвиняет меня в „мистификации“ советских читателей, то есть, в сознательном намерении ввести их в обман[720]. Свое обвинение в мистификации читателей он основывает на том, что я пишу, что Бабель последние годы работал над романом и что эта рукопись пропала. В подтверждение т. Архипов говорит, что найдены рукописи Ясенского и Васильева[721]. Мне неизвестны условия, в которых люди Берия[722] сохраняли или уничтожали рукописи, но о том, что Бабель работал над романом, я слыхал не раз от него самого. Это подтверждали мне и его близкие. Я позволил себе остановиться на одном месте в статье Архипова, но, как в этой статье, так и в ряде других, имеются столь же необоснованные обвинения»[723].

Надо ли говорить, что после этой кампании, организованной ЦК, вторую посмертную книгу Бабеля в СССР пришлось ждать почти целое десятилетие…

7. Стендаль и «Французские тетради»

Значительная часть эссеистической работы Эренбурга 1955–1958 годов связана с французской темой. В годы оттепели, когда в СССР стали образовываться Общества дружбы с зарубежными странами, Эренбург заслуженно стал первым президентом общества «СССР — Франция». Он много писал о французской культуре, нередко пользуясь понятным думающим читателям эзоповым языком, однако грамотные аппаратчики ЦК довольно быстро его раскусили — об этом можно судить уже по тому, что, скажем, о статье «Уроки Стендаля» было принято специальное осуждающее постановление ЦК КПСС…

Но обо всем по порядку.

В следующей после «Оттепели» литературной работе Эренбург вернулся к давним (еще 1915 года) переводам из Франсуа Вийона и заново перевел отрывки из «Большого завещания» и ряд баллад, а также написал статью о французском поэте. Это положило начало его «Французским тетрадям» — книге эссе и переводов 1955–1957 годов.

Замысел собрать французские переводы и статьи о писателях и художниках Франции под одной обложкой возник, по-видимому, в самом начале 1957 года, когда две статьи из будущего сборника уже были напечатаны в журнале «Иностранная литература». В феврале 1957 года Эренбург пишет «Импрессионистов», 22 марта заканчивает «Уроки Стендаля» и садится за статью «О некоторых чертах французской культуры» (она стала развернутым предисловием к «Французским тетрадям»), В сентябре 1957 года рукопись книги была сдана в издательство «Советский писатель».

Проживший не одно десятилетие во Франции, друживший с ее величайшими художниками и поэтами своего времени, Эренбург знал и любил французскую культуру и все послевоенные годы был, по существу, ее неформальным полпредом в Москве (недаром квартиру Эренбурга Фадеев назвал последней цитаделью формализма в СССР). «Французские тетради» естественно вписываются в литературную работу Эренбурга 1950-х годов, занимая в ней существенное место. Писатель был твердо убежден (на внешний взгляд, может быть, и несколько наивно), что в стране, где уничтожена религия, лишь искусство может возродить нравственность и, как он говорил, реабилитировать совесть. Отсюда его каждодневная настойчивая борьба за право искусства быть самим собой, независимо от того, что думают на сей счет невежественные партократы. Даже в самые мрачные сталинские годы Эренбург, насколько позволяли его тогдашние возможности, делал все, чтобы не были наглухо перекрыты каналы связей с западной культурой; он никогда не скрывал своих вкусов и неизменно добивался, чтобы имена Пикассо и Матисса не вычеркивались из его выступлений. Так, в статье «Писатель и жизнь» (1951) Эренбург, вспоминая о встрече с Анри Матиссом (чьи полотна, естественно, были тогда в СССР под запретом), привел его рассказ о том, что есть подлинное искусство, а что — лишь пошлая подделка под него, — и это напечатали! В послесталинское время, несмотря на отчаянное сопротивление влиятельных блюстителей чистоты соцреализма в советском искусстве, Эренбург, уже в качестве президента общества «СССР — Франция», добивается открытия в Москве выставок Пикассо и Марке (1956), пишет предисловия к книгам Вайяна, Сартра, Элюара, Д’Астье — «Французские тетради» неотрывны от этой работы. Поколение шестидесятых многим обязано Илье Эренбургу в своем культурном развитии. Заинтересованное читательское внимание неизменно сопутствовало этой эренбурговской работе, равно как и злобное «непонимание» охранительной критики.

Из всех «Французских тетрадей» в советской прессе особенно досталось «Урокам Стендаля», не меньше, чем тогдашним статьям Эренбурга о стихах Б. Слуцкого, прозе Бабеля и поэзии Марины Цветаевой (внимание власти к отечественной литературе и суждениям о ней, естественно, было более пристальным, чем к литературам иностранным). Во всех этих выступлениях писателя усматривалась попытка подрыва краеугольных идеологических установлений.

23 марта 1957 года Эренбург писал в Ленинград своему старому другу поэтессе Елизавете Полонской: «Я борюсь, как могу, но трудно. <…> Я долго сидел над двумя статьями. Сначала написал о французских импрессионистах, а вчера кончил статью о Стендале. Это, разумеется, не история, а все та же борьба»[724].

«Уроки Стендаля» были написаны для вдумчивого читателя, которому было о чем задуматься и что вспомнить, читая в статье:

«<…> дело не в личности тирана, а в сущности тирании. Тиран может быть умным или глупым, добрым или злым — все равно он всесилен и бессилен, его пугают заговорами, ему льстят, его обманывают; полнятся тюрьмы, шепчутся малодушные лицемеры и твердеет молчание, от которого готово остановиться сердце»[725].

Мысль эренбурговской статьи вела читателя к раздумьям о современности, о том, что должна вернуть себе русская литература:

«Искажение души насилием, лицемерием, подачками и угрозами было большой, может быть основной темой романов Стендаля. Он не пытался скрыть свои политические симпатии; роль беспристрастного арбитра его не соблазняла. Удача его романов показывает, что тенденциозность не может повредить произведению искусства, если она рождена подлинной страстью и сочетается с внутренней свободой художника».

«Уроки Стендаля» — не научное исследование, и Эренбурга легче всего обвинить в субъективности; он пишет о том, что ему близко и дорого в Стендале («Он не хотел смотреть человеческую комедию из ложи бельэтажа, он сам ее играл»; «Бейль[726] жил не для литературы, но его жизнь позволила ему стать большим писателем»; «Политика была для Стендаля одной из человеческих страстей, большой, но не всепоглощающей»; «Стендаль любил свою родину, но он не выносил ни лживых похвал, ни лжепатриотической шумихи <…>»). Вместе с тем на примере Стендаля Эренбург говорит о проблемах, остроту которых история оставляет неизменно актуальной: