Антон Райзер - Карл Мориц

При прощании в дверях Поквитц втиснул в ладонь Райзеру золотую монетку, и этого оказалось достаточно, чтобы вдохнуть бодрость в человека, уже многие недели не видевшего денег, хотя и ничем не выдававшего свою нищету.

Ценность этого нежданного подарка поднялась еще выше благодаря способу, каким он был вручен. Пусть эта безделица пойдет в уплату старого долга, сказал печатник Поквитц, ведь Райзер сочинял тогда новогодние поздравления, стихи и прочее лишь ради своего удовольствия.

В положении Райзера сей подарок, состоявший в золотом гульдене, был неоценимым богатством, так как разом избавлял его от множества мелких затруднений, в которых он не отважился бы признаться никому из здешних знакомых. А это означало наступление по-настоящему счастливых дней, когда ничто не угнетало его ни внутри, ни извне и будущее не было омрачено ни единым облаком.

Новое письмо от Филиппа Райзера тоже оказалось интереснее предыдущего, он писал, что многие из товарищей Райзера, игравших вместе с ним спектакли в Ганновере, теперь последовали его примеру и по большей части тайком разбежались, решив посвятить свою жизнь театру.

Среди самых заметных личностей – Иффланд, исполнявший в «Клавиго» роль Бомарше, сын кантора Винтер, староста хора Ольхорст, а также некий Тимей, священников сын, с которым Райзер незадолго до своего ухода совершил несколько романтических прогулок по пригородам Ганновера. Райзер почувствовал особый род гордости за то, что стал образцом для подражания и первым отважился сделать подобный шаг.

Далее Филипп Райзер в своем выспреннем стиле сообщал о смерти поэта Гёльти в Ганновере, закончил же письмо такими словами: «Ликуй, Поэт! Рыдай, Человек!» О продолжении его любовного романа в письме почти ничего не говорилось.

Во время подготовки своих ролей в двух спектаклях Райзер завязал в Эрфурте новую дружбу со студентом по имени Нерьес, урожденным гамбуржцем, жившим в доме доктора Фрорипа. Доктор показал ему список стихотворения Райзера «Картезианский монастырь» и тем сразу сотворил для его сочинителя нового друга.

И дружба эта была в самом что ни на есть сентиментальном вкусе, против коего Райзер как раз писал свой трактат.

Юный Нерьес в самом деле имел чувствительное сердце, однако слишком легко увлекался и при всяком удобном случае разыгрывал сентиментальность, сам того не осознавая: заодно с Райзером он пылко обличал смехотворную сущность фальшивой сентиментальности, однако поскольку желал не выглядеть сентиментальным в глазах людей, но в действительности жить чувствами, то не замечал в самом себе никакой аффектации и предавался чувствам столь истово, не допуская насмешек над собой, что постепенно вовлек и Райзера в этот водоворот, доводивший душу до немыслимо взвинченного состояния.

Райзера ободряло уже и то, что к нему, находящемуся в столь стесненных обстоятельствах, льнет человек, наделенный всеми мирскими благами. В нем неудержимо росла любовь и привязанность к молодому Нерьесу, еще укреплявшаяся благодаря неподдельному дружеству со стороны юноши, так что оба они все более уподоблялись друг другу в своих безрассудствах, взаимно усугубляя свою меланхолию и сентиментальность.

Более всего этому способствовали одинокие прогулки, во время которых они часто, слишком часто разыгрывали между собой театральные сцены, включая в них на равных правах и природу: так, при заходе солнца они читали выдержки из поэмы Клопштока об учениках в Эммаусе, в пасмурный день – «Сотворение ада» Цахариэ и т. д.

Зачастую они располагались на одном из склонов Штайгервальда, откуда хорошо был виден Эрфурт с его старинными башнями и раскинувшимися кругом садами. Сюда частенько поднимались на прогулку горожане, разводили костерки и варили на них кофе, тем возрождая дух патриархальной простоты.

Здесь многими часами просиживали и Нерьес с Райзером, попеременно читая друг другу стихи разных поэтов, – занятие, почти всегда требовавшее от них огромных усилий и труда, но они бы ни за что не признались в этом друг другу, так как не хотели расставаться со своим идеальным представлением: «Охваченные дружеским чувством, мы сидели на штайгервальдском склоне, любовались живописной долиной и услаждали свой дух прекрасными творениями поэзии».

Стоит подумать, как много мизерных обстоятельств сопутствовало такому недвижному сидению и декламации под открытым небом, и легко будет себе представить, с какими разнообразными мелкими неприятностями приходилось бороться Нерьесу и Райзеру во время этих чувствительных сцен: как часто земля оказывалась сырой, по ногам ползали муравьи, ветер трепал страницу книги и т. п.

Нерьесу доставило особое наслаждение прочитать Райзеру «Мессиаду» Клопштока от доски до доски, отчего оба испытывали ужасающую скуку, в которой не решались признаться не только друг другу, но даже и самим себе, однако у Нерьеса было хотя бы преимущество произносить стихи вслух, тем подгоняя время, Райзер же был обречен слушать и восхищаться, и все это составляло тягчайшие часы его жизни, которые как ничто другое отвращали его от самой мысли прожить свою жизнь сызнова. Ибо нет большей муки, чем ощущать совершенную пустоту души, тщетно стремящейся эту пустоту заполнить и без вины винящей самое себя в глухоте и бесчувствии к возвышенным звукам, беспрестанно отдающимся в ушах.

Хотя друзья были теперь почти неразлучны, Райзер вновь затосковал по одиноким прогулкам, всегда доставлявшим ему чистейшее наслаждение. Однако теперь отравлял себе и его, так как ожидал от подобных прогулок слишком многого и возвращался домой раздосадованный, если не обретал желаемого: лишь только Там превращалось в Здесь, оно сразу теряло свое очарование и источник радости иссякал.

Досада, сменявшая окрыленную надежду, была такого грубого, пошлого и низкого свойства, что совсем не оставляла места для мягкой грусти или иного подобного чувства. Она напоминала ощущение человека, насквозь промокшего под дождем, который, дрожа от холода, возвращается в нетопленую комнату.

Вот такую жизнь вел Райзер, продолжая при этом писать свой трактат, обличающий фальшивую сентиментальность. Однако как-то раз, гуляя в одиночестве, он имел случай наблюдать необычное проявление сентиментальности у простого человека, от которого менее всего ожидал чего-то подобного.

Райзер проходил тогда эрфуртскими садами, был сезон созревания слив, и он, не удержавшись, сорвал одну, спелую и прекрасную, с ветки, перевесившейся через забор. Хозяин сада, заметив это, весьма грубо на него набросился – да знает ли он, что сорванная слива обойдется ему в один дукат!

Райзер попытался было торговаться, но тотчас признался, что не имеет с собой ни гроша. А чтобы хоть как-то возместить хозяину уворованную сливу, Райзеру пришлось отдать свой единственный и добротный носовой платок, расставаться с коим ему было очень жаль.

Печальный, он продолжил свой путь, но, не пройдя и нескольких шагов, вдруг заметил валявшийся на земле складной нож. Он быстро поднял его и, обернувшись, крикнул хозяину, не вернет ли тот его платок взамен найденного ножа.

Как же изумился Райзер, когда хозяин, еще минутой раньше столь грубый, внезапно бросился ему на шею, расцеловал и попросился к нему в друзья, ведь Райзер не иначе как любимчик Провидения, коли сумел найти нож, потерянный не кем иным, как этим самым садовником. Он тут же с готовностью вернул платок, добавив, что отныне его сад всегда открыт для Райзера, и тот может рвать здесь слив, сколько вздумается, а сам он, хозяин, готов служить ему во всем, ибо ничего похожего на этот удивительный случай с ним никогда не происходило.

Обдумывая это странное происшествие по дороге домой, Райзер нашел самым примечательным то, что подобное приключилось с ним впервые в жизни и притом благодаря стечению обстоятельств, обычно совпадающих чрезвычайно редко.

Наверное, думал он, этой безделицей исчерпано доброе расположение его судьбы и теперь она заставит его дороже расплачиваться в большем за вину, что вменена ему самим его рождением на свет.

В этой связи ему вспомнился векфильдский священник, коему на редкость удачный бросок костей принес выигрыш в несколько пенсов – незадолго перед тем, как пришло известие о банкротстве купца, лишившем его целого состояния.

Еще недолгое время судьба воздерживалась от унизительных ударов, приуготовленных для Райзера, и позволяла ему безмятежно наслаждаться игрой в спектакле, где ему было отведено целых три роли.

Его заветнейшее желание оказалось тем самым почти исполнено, хотя блеснуть в трагической роли ему так и не довелось. Больше того, к его суждениям о театре прислушивались, у него спрашивали совета, а участием в спектакле и своими стихами он снискал известность среди студентов: все они относились к нему с учтивостью, составлявшей приятный контраст с тем, как он жил в Ганновере.