Новеллы - Андрей Упит

— Вы так хорошо писали об этом в научных журналах, — живо восклицает Нета.

— Конечно, немножко фантазируя, — добавляет Валдис.

— Почему фантазируя? — протестует Анна. — Все новое и непривычное кажется фантастическим. В век почтовых дилижансов невероятной и смехотворной казалась проблема железной дороги и паровой машины. Рассказ о веретене текстильной машины ткачи и прядильщики слушали с насмешливой улыбкой — как сказочку для маленьких детей. Средневековые переписчики пергаментов книгопечатание считали фантазией и бредом.

Зьемелис кончил есть и со вниманием слушает, о чем теперь говорят. И Льена появляется снова — стоит у дверей и с интересом прислушивается.

— Все, что непонятно, кажется нам непонятным и невозможным на века. Человек по своей природе глубоко консервативен и инертен. Он любит привычное и цепляется за все устоявшееся и утвердившееся. Тип мещанина это среднечеловеческий тип.

Валдис качает головой.

— Вот они, абстрактные разглагольствования о человеке и его природе. Современная метафизика — противоположность старой, а вместе с этим второй ее этап и логическое продолжение. Жизнь и человек никогда не были консервативными и не могут быть. Ход развития не признает никакого застоя. В наших неверных оценках и ошибочных суждениях виновата неразработанность исторического мышления.

— Не сознание и не мысль движут развитием, — вмешивается Нета, — а заключенные в самой жизни движущие силы. Развитие жизни, это пылающий костер. Ему все время нужен новый горючий материал. Застыть и вместе с тем развиваться он не может. Тогда он должен потухнуть.

Берг, докурив, бросает окурок в пепельницу.

— Нельзя ли мне еще — горючего материала? Спасибо. — Он смотрит на молодых. — Я вижу — теперь вижу, что вы интересовались и еще кое-чем, кроме развлечений и флирта. Особой беды нет, что ваши рассуждения довольно зыбки, а ваши убеждения пахнут свежей типографской краской. Годы укрепляют и формируют. Был бы живой и подлинный интерес, а остальное со временем приложится. Но спорить с вами нелегко. Вы не заметили, что мы никак не можем держаться одной темы. Консерватизм, метафизика, основной человеческий тип и эти поэтические костры… Все это только так — красноречия ради. Ну, что ж, остановимся на этом костре. Я, к сожалению, не столь большой оптимист и не могу поклоняться идолам — даже так называемому идолу прогресса. Это верно, совсем потухнуть этот костер не может. Тогда все человечество вымрет и вся эта наша крошечная планета остынет. Так далеко мы еще не зашли. Достаточно взглянуть в окно на нашу природу с этим ранним нынче летом. Но полыхать этот наш костер не всегда полыхает. Тут вы меня не убедите. Жизнь идет в сплошных противоречиях и в беспрерывной борьбе враждующих сил. Вернее сказать, в беспрерывной войне силы и бессилия. Бывают эпохи, когда огонь потухает и пресекается и лишь одни угли тлеют. И бывают периоды, когда даже этого тления незаметно, когда все подергивается пеплом и землю заволакивают сумерки. Тогда нужен ветер и целая груда свежего, сухого горючего материала, чтобы снова заполыхало, чтобы сила одолела бессилие. Такой для меня предстает эта пресловутая диалектика жизненного развития.

— И тебе не кажется, что сейчас как раз период, когда должно заполыхать, что сейчас это время силы? Или хотя бы ею начало?

Берг еще раньше смотрел на Зьемелиса. Он видит, что тот все время смотрит на Анну и хочет что-то выразить своим взглядом. Что — этого он не знает. И не нужно. У него своя мысль.

Он небрежно бросает недокуренную папиросу в пепельницу и нервно проводит ладонью по лицу.

— Когда гляжу и слушаю вас — кажется, от вас так и пышет жизнерадостностью и решительностью. И я мог бы загореться среди вас. Но, к сожалению, мое время прошло. Я уголь, который от свежего ветра только быстрее потухает… Вы уж простите. Но я устал. Льена, пожалуйста, перевези меня в другую комнату.

И, видя, что все встревоженно повставали, протягивает руку.

— Оставайтесь. Не тревожьтесь. Ничего серьезного. Абсолютно. Я отвык говорить, и длинные разговоры меня утомляют. Оставайтесь спокойно здесь. Через какое-то время я снова буду. Скоро загляну — скоро-скоро… Пожалуйста, Льена!

Льена уже стоит за спинкой кресла и откатывает его от стола. Валдис спешит на помощь.

Но Берг, обратившись лицом к двери, дает знак остановиться. Затем решительно отстраняет Валдиса.

Черты его лица подергиваются и искажаются, словно от сильной нестерпимой боли. Довольно долго он пытается заговорить, но никак не может. Глаза блуждают, как в тумане, а пальцы стягивают плед с ног.

— Я хотел было позже… Но лучше сразу… Все равно же надо сказать, раз уж все тут…

Он глубоко переводит дух и откидывает голову, точно от тяжелого груза.

— Я хотел только сказать, что с этого дня моя жена свободна. От обязанностей сиделки и супруги. Достаточно долго я ее изнурял и угнетал. Я горько сожалею о своем малодушии. Но что делать: духом я не крепче, чем плотью. Но под конец все же набрался мужества и сил. Возможно, от этих красивых, вдохновенных слов, которые я сегодня услышал. Моя жена свободна — совсем и на все времена. Я думаю, вы ее сейчас же возьмете с собой. Все законные формальности, связанные с разводом, можно будет оформить позднее. В подобном случае это легко… Поехали, Льена. Привыкай меня катать…

* * *

Пятеро остаются стоять, словно пол между ними разверзся и стол со всем, что было на нем, провалился в черную пропасть. Только спустя какое-то время обращают они друг на друга застывший в недоумении взгляд. И тут же четверо из них спохватываются и кидаются к Анне.

Она сначала бледнеет. Потом багровый румянец волной приливает к лицу. Обеими руками она обхватывает голову, пошатывается и валится на стол.

— Мама! — обнимает ее обеими руками Валдис, точно спасая от омута.

Нета, растерянная и ошеломленная, подходит и припадает головой к ее щеке.

Анна тихо плачет. Борется с собой и не может совладать. Слезы льются на руки Валдиса и орошают лицо Неты.

Зьемелис, сняв очки, протирает пальцами стекла и не замечает, что они от этого еще больше запотевают.

— Что он хотел сказать? — бормочет он.

Арай пожимает плечами.

— Болен. Я все время замечаю в нем какую-то ненормальную злость и необычную нервозность. Последнее время у него не проявлялись какие-нибудь странности?

— Переутомился он, — сокрушенно говорит Валдис. — Он не слишком много работал?

Но Анна не отвечает. Кажется, она даже не слышит, о чем они говорят.

— Так оскорбить! Так безжалостно, так бесчеловечно обидеть. Уж лучше бы пощечина или плевок в лицо… — С последними словами голос Неты начинает дрожать, и спустя секунду она уже плачет вместе с Анной.

— Как он мог… — удивляется Зьемелис. — Такой деликатный, такой тактичный и спокойный человек.

— Не замечалось за ним подобных странностей? — У Арая все еще возникают подозрения.

— Никогда! — откликается Зьемелис. — Впервые с подобным сталкиваемся. Дурного слова не слыхали.

— С больными такое часто бывает. Все терпят и стараются держаться вежливо и признательно. А внутри все копится горечь на свою судьбу, на себя, на других.

— Не забывайте, о ком вы говорите! — восклицает Валдис.

— Я знаю, знаю! — И Арай принимается быстро расхаживать по комнате. — И именно поэтому удивляюсь. У него такой твердый и устойчивый характер. С каким изумительным геройством он перенес свое ужасное несчастье. С нерастраченной силой и энергией работал все эти годы. И вдруг эта неконтролируемая возбужденность и жестокость. Непонятное раздражение и ненависть, низкие подозрения и грубые, невероятные оскорбления…

Анна с силой отталкивает своих утешителей и встает. Слезы еще бурно вздымают ее грудь, но лицо уже строгое, полное решимости. Можно подумать, что это о ней шел здесь разговор, а не о ее муже.

— Что вы тут о нем говорите?! Что вы знаете! Что вы можете знать! Вы ему не судьи.

— Ну, Анна, — изумляется Арай. — И ты за него еще заступаешься! Да разве мы его судим? Мы свидетели, как он тебя судил — непростительным, недопустимым образом. Вот о чем мы говорим.

— Ничего вы не смеете говорить! Оставьте его в покое! Оставьте нас в покое!

С минуту неловкое молчание. Анна успокаивается и угрюмо замыкается в себе. И все же ни о чем ином думать или разговаривать никто больше не может.

— Если ты думаешь, что он просто от нервов или болезни… — робко начинает Арай. — Тогда, разумеется, нам вмешиваться нечего. Тогда вы сами объяснитесь, и все снова будет хорошо. Но я все же опасаюсь. Я его слишком хорошо знаю. Пустыми словами он никогда не бросался. Опасаюсь, что он задумал что-то серьезное…

— Вы вечно опасаетесь. Неужели вы не видите, что в этом-то все несчастье. Он не терпит, что все считают его больным и опекают его! Он слишком мнителен, его задевает эта беспрестанная забота и опека. Это все время напоминает ему о его несчастье.