К своей звезде - Аркадий Пинчук

Кольца сухо вжикнули по алюминиевой трубке карниза, и его взору открылось нечто ошеломляющее, непостижимое.

Откуда-то из глубины Вселенной, из непроницаемой бесконечности, играя и переливаясь неземными оттенками, струился бледно-зеленым водопадом сказочный свет; складки гигантской шторы лениво шевелились, покачивались, меняли насыщенность красок, и в такт этим покачиваниям перемещалась подсвеченная невидимой зарею бахрома. И этот свет – от бледно-зеленых до пурпурно-красных тонов, и этот рисунок теней, и уходящие к звездам складки, и тишина, в которой Ефимов слышал едва уловимые, но грозные звуки Вселенной – все как-то сразу и отчетливо напомнило о существовании вечного и мгновенного. И на душе стало тревожно и неуютно.

– Руслан! – позвал он тихо. – Ты только глянь, что творится в мире! Это же надо… Сто раз слышал: северное сияние, северное сияние… А оно, видал, какое!

Стояла предрассветная пора. В городке не светилось ни единого окна, ни одного прохожего не было на расчищенных от снега дорожках, и земля торопливо впитывала острый холод, струящийся из межзвездного пространства вместе с этим волшебным светом. Казалось, хлопни дверью, свистни, и все мгновенно улетучится, растворится и навсегда исчезнет.

– Что умеет природа, – сказал Руслан. – Представляешь, сколько миллионов киловатт надо, чтобы отгрохать такую иллюминацию? А она – играючи… Любуйтесь, не жалко.

Небо продолжало раскачиваться, переливаться холодным блеском складок, озаряться пурпурно-красными сполохами. Это был живой, пульсирующий свет, хотя и отдавал мертвенной бледностью.

– Тысячи лет до нас сияло, – сказал Ефимов, – и еще тысячи будет сиять после нас.

– Да… Ну, еще пару часиков можно поспать, – Руслан забрался под одеяло. Пружины матраца взвизгнули и затихли.

Ефимов вспомнил, как Нина провожала его к метро, как азартно решила ехать с ним на вокзал и как они, ожидая поезд, без стеснения целовались в конце платформы, не обращая внимания на редких полусонных пассажиров. У нее счастливо блестели глаза.

– Знай одно, – говорила она, – я всегда с тобой. И если вдруг станет невмоготу, если почувствуешь, что все – больше нет сил ждать, зови… Брошу все и примчусь. Но прошу тебя – не пиши, не жди от меня писем, потерпи. Так будет легче нам обоим. Поверь мне.

– Скажи, командир, – Руслан вернул его к реальности, – попляшу я на твоей свадьбе, или бобылем доживать век будешь?

Ефимов усмехнулся и задернул шторы. Свечение уже поблекло, потеряло очертания, бесформенно расползлось по небосводу.

– Попляшешь, Руслан. Обещаю.

– Слышь, Федор… Мне показалось, последнее время ты рискованно летаешь. У спортсменов это называется – на грани фола.

– Тебе показалось, – ответил Ефимов, не вдумываясь в смысл вопроса. – Ты спи.

– Ну, как знаешь, – обиделся Руслан, и пружины под ним снова нервно взвизгнули.

Ефимов лег и укрылся одеялом. «В последнее время ты рискованно летаешь». Полная чепуха! Не рискованно. И не в последнее время. С первых дней, как они перелетели на Север, Ефимов стал летать не посередине ограничительных допусков, а по кромкам пределов. И не только сам. Этого он требовал и от подчиненных. И его понимали. На кой черт, в самом деле, их держат здесь на краю земли? Для чего оторвали от семей, от привычных мест? Зачем доверили эти фантастические ракетоносцы? Чтобы они научились четко взлетать и садиться, чтобы жечь керосин на привычных маршрутах и довольствоваться выполненным планом налета? Мало этого, мало!

«Каждый пункт плана, если он качественно выполнен, – скажет подполковник Волков, – есть ступень к высотам летного мастерства, к высотам боевого совершенствования». – «Наш план, Ефимов, – поддержит командира и замполит, – составлен на основе выверенной годами методики. Любые отклонения чреваты нарушением безопасности».

А Ефимов видел – правила безопасности за последние годы обросли со всех сторон, словно коростой, таким количеством всевозможных ограничений, что свобода творчества в учебном бою стала похожей на свободу сторожевого пса: вот цепь с кольцом и проволока, в этих пределах твори, что вздумается.

Каждый раз, поднимая в воздух дрожащий от избытка энергии самолет, Ефимов заранее знал, что и в этот раз он будет от взлета и до посадки держать поводья туго натянутыми. А желание отпустить их и дать самолету, как боевому коню, возможность свободно рвануться и показать все, на что он способен, жило в нем неукротимо, вопреки логике официальных указаний, вопреки здравому смыслу, вопреки ограничениям, зафиксированным в директивных бумагах. Ефимов не мог отделаться от навязчивой мысли, что если грянет беда, им придется спешно переучиваться, и цена этого переучивания будет очень высокой. Сполна соответствовать своему назначению он мог лишь в том случае, если бы уже сегодня знал предел возможного и к этому пределу приблизился.

– На меня тоже иногда находит, – Руслан размышлял о том же, что и Ефимов, на одной волне работали. – Эх, думаю, летать бы, как эти чайки! Парить, не глядя на приборы, забыть об инструкциях, снижаться, срезая гребешки волн, мгновенно взмывать, и не долбить перед каждым полетом, что за чем включать и на каких углах пилотировать. Но самолет – не продолжение твоего организма. Это машина. Механизм. Железо. И летать на нем надо только по правилам.

– Прижмут в бою, о правилах забудешь. Метаться начнешь, выжимать из самолета то, чего он дать не в состоянии. Если я летчик, к тому же командир эскадрильи, я обязан знать возможности самолета не приблизительно. Я хочу их знать точно.

Руслан нетерпеливо повернулся.

– Все пределы проверены испытателями и вписаны в наставления. Что тебе еще надо?

– Наставления составляются в расчете на начинающего летчика. А мы – мастера. У нас и допуски должны быть другие.

– Ты имеешь в виду мое звено? Так я и сам вижу: но сравнению со стариками, мы недотягиваем. Но дай время – будем летать не хуже твоих асов. Техника пилотирования…

– Вот, вот, – перебил Ефимов, – техника пилотирования. Ты чувствуешь, техника пилотирования стала главным критерием.

– Естественно, – Руслан сел, не спуская на пол ноги, и включил настольную лампу. – Техника пилотирования – это главное преимущество в бою. Меня так учили.

– Хорошо летать еще не значит быть хорошим бойцом. Хотя, ты прав, конечно.

– Ну, слава богу, не круглый дурак.

– Все время вспоминаю рассказ Чижа. В конце войны к ним в полк пришел летчик-спортсмен. Очень известный воздушный трюкач. Такое, говорит, выделывал над аэродромом, все от восторга замирали. А в первом бою его сбили. На парашюте приземлился. Сбили его и во втором бою. Снова выпрыгнул. А в третьем – погиб. И знаешь, почему?

– Война не стадион.

– Мне Павел Иванович так объяснил: «Слишком много внимания концентрировал на самом процессе летания, тем самым исключал возможность сосредоточиться на достижении победы». То, что мы понимаем под термином «хороший полет», оказывается во многих отношениях недостаточным для победы в воздушном бою.

– Слушай, – сказал после недолгой паузы Руслан. – По-моему, мы начинаем дичать. Ты посмотри на нас со стороны… Два здоровых мужика, среди ночи – про самолеты, про тактику… Ну, про баб – куда ни шло, а то ведь… Тебе не кажется, что мы шизанулись?

Ефимов представил себе известных актеров экрана, играющих летчиков, представил их разговор в темноте: «Умело владеть самолетом – значит обладать главным преимуществом в бою…» И неожиданно расхохотался: такому фильму он бы не поверил даже под дулом пистолета. Вот если бы они, как говорит Руслан, «про баб», это нормально.

– Давай про баб, – усмехнулся Ефимов. За словом «баба» ему всякий раз виделись располневшие торговки в базарных рядах.

– Между прочим, – вспомнил Руслан, – вчера Перегудов привез в летную столовую двух девочек. Одна черненькая, с греческим профилем. Глазищи как сливы. А имя-отчество – умрешь: Нонна Сосипатровна. Вторая – хохлушка. Оксана. Сероглазая, кругленькая. Косы венком. А улыбка – хитрющая, как у кобры. Чего хихикаешь?

– Ни разу не видел, как улыбается кобра.

– Увидишь. Она замуж хочет, аж пищит. Я сразу усек. Гречанка, которая Сосипатровна, та поскромнее. Еще краснеть не разучилась. А эта…

– Тебе не кажется, что ты слишком заинтересованно рассматриваешь этих девиц?

– Естественно. У меня в звене два холостяка. Ты бы видел, как они ерзали. Я, конечно, охладил их пыл, о полетах, говорю, надо больше думать. А сам прикинул: не посмотреть ли тебе на этих пташек? Чем черт не шутит.

«Смеется или всерьез? – подумал Ефимов и пожалел, что выключил свет. По глазам бы, наверное, понял. – Видимо, всерьез».

Объяснить его неестественно затянувшуюся холостяцкую жизнь людям не так-то просто. Можно только строить догадки да пожимать плечами. Им проще поверить, что в один прекрасный момент Ефимов увидит хохлушку Оксану или гречанку Нонну Сосипатровну, женится, и от всей его прошлой любви останется ровно столько, сколько остается от северного сияния – смутное воспоминание.