ЖИВОЙ МЕЧ, или Этюд о Счастье. - ВАЛЕРИЙ ШУМИЛОВ

Фактически это уже была диктатура, к которой никоим образом не стремился и которой как огня боялся Национальный конвент, исключая, быть может, только покойного Марата и самого Сен-Жюста, который, впрочем, пришел к выводу о необходимости диктатуры (пока еще – временной до наступления мира) не сразу. Но логика событий, сила вещей не оставляли выбора: 21 июня Конвент принял закон о принудительном займе у богатых собственников в один миллиард ливров, 26 июля был принят декрет об установлении смертной казни за спекуляцию хлебом, 23 августа депутаты декретировали закон о всенародном ополчении, объявивший все население Франции в состоянии всеобщей мобилизации для отпора врагу («молодые люди будут воевать, мужчины – изготовлять оружие, женщины – служить в госпиталях, дети – щипать корпию для раненых, старики – возбуждать мужество воинов в общественных местах» – гласил этот сверхпатриотический декрет).

9 августа Сен-Жюст внес свою лепту в нарождающийся революционный порядок: по его предложению Барер зачитал в Конвенте декрет «закона о продразверстке», согласно которому крестьяне, за исключением самых бедных, имевших меньше пяти арпанов земли, должны были сдавать в республиканские хранилища часть своего урожая по прогрессивной разверстке (по ценам максимума).

Так он отступал от самого себя, считавшего, что насильственные законы о торговле будут способствовать лишь упадку экономики в целом. Но выхода не было: лучше упадок в экономике, чем гибель Республики. А для того, чтобы экономика не рухнула совсем, нужна была сильная власть, которая железной рукой разобралась бы со спекуляцией и коррупцией на всех уровнях. Вот почему Антуан был уверен, что Дантон ни в коем случае не согласится возглавить намечавшуюся диктатуру Комитета общественного спасения – этого не допустила бы заботившаяся о самосохранении Первой Республики Общая воля народа, или придуманный Сен-Жюстом эвфемизм – «сила вещей».

Сен-Жюст был прав: избранный 6 сентября после «мятежного наступления санкюлотов на Конвент» в Комитет вместе с Билло-Варреном и Колло д’Эрбуа Дантон отказался от своего назначения и, испросив отпуск «по болезни», уехал на отдых в свое имение в Арси. Отказался и избранный вместе с ним умеренный Гране. Некоторое время члены Комитета работали втринадцатером, но 20 сентября их стало двенадцать: из правительства в знак протеста против его «неистовой и кровожадной политики, могущей привести к самым плачевным последствиям», вышел Тюрио, потребовавший проводить более умеренную линию. «Теперь стараются внушить по всей Республике, что она не сможет существовать, если на все должности не будут назначены кровожадные люди. Надо остановить этот буйный поток, влекущий нас к варварству!» – заявил он через несколько дней под дружные рукоплескания изрядно перетрусившегося Конвента, видевшего, куда идет дело.

«Апостолы» Комитета (кроме Сен-Жюста) растерялись, и правительство было бы неминуемо переизбрано, если бы не Робеспьер. Максимилиан сделал то, что и ожидал от него Сен-Жюст (недаром же Антуан столько уговаривал Робеспьера войти в правительство, и теперь Неподкупный вполне уяснил, что от него требовалось): сам поставил перед Конвентом вопрос о доверии Комитету общественного спасения, заявляя в противном случае об его коллективной отставке.

– Этот день, – сказал Робеспьер, – принес Питту больше чем три победы. Он не может рассчитывать уже ни на какой успех, кроме как уничтожить нас нашими же собственными руками. Но берегитесь! Те, кто нападают на правительство, которое только одно и может спасти Францию, не являются ли сами врагами государства?

Теперь растерялся Конвент. Многие депутаты посматривали на опустевшее вот уже больше декады назад место уехавшего «лечиться» Дантона. Ситуация, в которую попадали народные представители, поставленные перед ультиматумом грядущей диктатуры, было безвыходным: в Комитете сосредоточилось несколько самых популярных политиков Собрания, других, за вычетом «уставшего» от политики Дантона, убитого Марата, арестованных жирондистов и «легшего на дно» Сиейеса, у Конвента просто не было. Во всяком случае, заменить Робеспьера и его коллег означало бы получить правительство, состоявшее из малоизвестных людей, которые не могли бы оказывать на события ровно никакого влияния. Между тем призрак второй санкюлотской революции, революции нищих, совсем недавно уже врывавшейся в Собрание, стоял за спинами депутатов буржуазной Республики.

Робеспьер добился неограниченных полномочий для Комитета. И одновременно сделал милосердный ход, крайне не одобренный Сен-Жюстом: добился отмены решения о привлечении к суду вслед за основной группой жирондистов Бриссо-Верньо еще и второй группы членов Собрания из 73 бывших членов жирондистской партии, подписавших протест против изгнания их коллег из Конвента и посаженных за это в тюрьму. «Ограничимся известным числом «22», – заявил Неподкупный, и никто не посмел спорить.

Промолчал и Сен-Жюст, нисколько не смущенный этой цифрой «100», подразумевавшей всех депутатов-изменников, но считавший, что отправлять на гильотину сразу седьмую часть Конвента означает поставить Республику под удар. Ведь пока как «враг народа» не был казнен еще ни один депутат.

9 октября, как раз за день до принятия новой «революционной конституции» Сен-Жюста, это «упущение» было преодолено – на гильотину отправился первый депутат Конвента, бывший журналист-жирондист Горса, выданный собственной любовницей. Передавали, что перед смертью он, при виде Сансона, произнес примечательные слова: «Подойди сюда, гражданин палач, и дай поприветствовать сегодняшнего триумфатора! Мы думали только ниспровергнуть монархию, а вместо этого основали царство для тебя!»

Эти слова показались Сен-Жюсту пророческими, хотя в них все было поставлено с ног на голову (а что еще можно было ожидать от изменника-федералиста?), – понятно, что для испуганных буржуа добродетельная республика бедняков-санкюлотов, мечом боровшихся за свои права, не могла показаться ничем иным, как только «царством палача».

Ему следовало убедить смятенный Конвент в обратном. Что Сен-Жюст и попытался сделать в своей речи от 10 октября:

– Если бы заговоры не вносили смуту в государство, если бы отечество не становилось тысячу раз жертвой снисходительных законов, было бы отрадно управлять согласно принципам мира и естественной справедливости: эти принципы хороши в отношении друзей свободы; но между народом и врагами не может быть ничего общего, кроме меча. Там, где нельзя управлять посредством справедливости, нужно употребить железо… и поскольку личный интерес непобедим, то только с помощью меча можно установить свободу народа, – заявил он ошеломленным депутатам.

И пояснил:

– Почему после издания стольких законов, после стольких стараний требуется вновь привлечь ваше внимание к порокам общего управления, к вопросам экономики и продовольствия? Да потому что законы у нас – революционны; но те, кто их исполняет, не революционны… И если сейчас мы присмотримся внимательнее к людям, управляющим государством, то среди тридцати тысяч служителей власти вряд ли найдется несколько достойных того, чтобы народ отдал им свой голос.

Так Сен-Жюст почти мистически объяснил главную причину неудачи всех прежних попыток установить во Франции «общество естественного человека» «социальной испорченностью» самого человека – прежнего подданного короля, так и не ставшего гражданином Республики:

– Настало время провозгласить истину: Республика будет упрочена лишь тогда, когда Общая воля суверена подчинит монархическое меньшинство и обретет власть над ним по праву завоевателя. Вы не должны больше щадить врагов нового порядка вещей; свобода должна победить какой угодно ценой. Нельзя надеяться на благоденствие до тех пор, пока не погибнет последний враг свободы. Вы должны карать не только изменников, но и равнодушных, тех, кто остается бездеятельным в Республике и ничего не делает для нее. Ибо, с тех пор как французский народ изъявил свою волю, всякий, кто противостоит этой воле, находится вне народа-суверена, а тот, кто вне суверена, является его врагом.

Затем докладчик назвал этих самых врагов нового строя: правительственных чиновников, администрацию всех уровней, армейских поставщиков, честолюбивых генералов, но прежде всего – «богачей, нажившихся на революции»:

– В государственном управлении нет искренних людей; их патриотизм – лишь игра словами. Каждый приносит в жертву других и никогда не жертвует собственными интересами… Богачи стали еще богаче со времени таксации, принятой, прежде всего, для блага народа; размеры их состояния удвоились и вместе с тем удвоились их возможности совращать народ. Не сомневайтесь, именно богатые люди способствуют войне… Большая часть людей, объявленных подозрительными, ведает поставками. Правительство является как бы страховой кассой для всех грабителей и преступников… Тот, кто обогатился, хочет стать еще богаче; тот, кто нуждается в самом необходимом, терпелив; тот же, кто жаждет излишеств, жесток. Отсюда бедствия народа, чья добродетель бессильна в борьбе против его врагов… Хлеб, получаемый от богача, горек, он угрожает утратой свободы. В мудро управляемом государстве хлеб по праву принадлежит народу, – с этими словами Сен-Жюст грозно оглядел аудиторию, словно спрашивая, кто осмелится оспорить его слова.