Анж Питу - Александр Дюма

Теперь граф в свой черед вгляделся в лицо королевы.

– Вам странно это слышать, – сказала она, – вы почитали меня более храброй, не так ли? О, вам предстоит узнать еще много нового.

Господин де Шарни жестом выразил свое удивление.

– Очень скоро вы сами все увидите, – сказала королева с нервным смешком.

– Вашему величеству нездоровится? – спросил граф.

– Нет, нет! Сядьте подле меня, сударь, и ни слова больше об этой отвратительной политике. Помогите мне забыть о ней…

Граф с печальной улыбкой повиновался. Мария-Антуанетта положила руку ему на лоб.

– Вы горите, – сказала она.

– Да у меня в мозгу пылает вулкан.

– А руки ледяные.

И она обеими руками сжала руку графа.

– Сердца моего коснулся могильный холод, – сказал он.

– Бедный Оливье! Я вас уже просила: забудем обо всем этом. Я больше не королева, мне ничто не грозит, никто не питает ко мне ненависти. Нет, я больше не королева, я просто женщина. Что для меня мир? Сердце, которое меня любит, – разве этого не достаточно?

Граф упал перед королевой на колени и покрыл поцелуями ее руки с тем почтением, с каким египтяне поклонялись богине Изиде.

– О граф, единственный мой друг, – сказала королева, пытаясь поднять его, – знаете ли вы, как поступила со мной герцогиня Диана?

– Она собралась за границу, – отвечал Шарни, не раздумывая.

– Вы угадали! Увы, значит, это можно было предугадать.

– О Боже! Разумеется, государыня, – отвечал граф. – Нынче может произойти все что угодно.

– Но почему же вы и ваше семейство не собираетесь за границу, если это так естественно? – вскричала королева.

– Я, государыня, не собираюсь туда прежде всего потому, что я глубоко предан вашему величеству и поклялся не вам, но самому себе, что ни на мгновение не расстанусь с вами во время надвигающейся бури. Мои братья не поедут за границу, потому что будут брать пример с меня, наконец, госпожа де Шарни не уедет за границу, потому что она, надеюсь, искренне предана вашему величеству.

– Да, у Андре благородное сердце, – согласилась королева с неприкрытой холодностью.

– Оттого-то она и не покинет Версаль.

– Значит, именно ее благородству я буду обязана возможностью всегда видеть вас? – осведомилась королева тем же ледяным тоном, не выражавшим ничего, кроме ревности или презрения.

– Ваше величество оказали мне честь, назначив меня лейтенантом королевской стражи, – сказал граф де Шарни. – Мой пост – в Версале; я не оставил бы моего поста, если бы вы, ваше величество, не послали меня охранять Тюильри. Вы должны удалиться, – приказала мне королева, – и я повиновался. Так вот, ко всему этому, как известно вашему величеству, графиня де Шарни не имела ни малейшего касательства.

– Вы правы, – сказала королева прежним ледяным тоном.

– Сегодня, – бесстрашно продолжал граф, – я счел, что обязан оставить свой пост в Тюильри и возвратиться в Версаль. Тогда, да не прогневается королева, я нарушил воинский долг, покинул место, где мне надлежало находиться, – и вот я перед вами. Боится госпожа де Шарни надвигающихся бедствий или нет, собирается она за границу или не собирается, я остаюсь подле королевы.., если только королева не сломает мою шпагу; но и тогда, лишившись права сражаться и умереть за нее на версальских паркетах, я сохраню за собой другое право – право убить себя на мостовой, у ворот дворца.

Граф произнес эти простые, искренние слова так мужественно и самоотверженно, что королева отбросила свою гордыню, служившую прикрытием для чувства, роднящего коронованных особ с простыми смертными.

– Граф, – взмолилась она, – никогда не говорите этих слов, не обещайте умереть за меня, ибо, клянусь вам, я знаю, что вы исполните свое обещание.

– О, напротив, я всегда буду говорить об этом! – воскликнул граф де Шарни. – Я буду говорить об этом всем и каждому, я буду об этом говорить и выполню то, о чем говорю, ибо, боюсь, грядут времена, когда все, кто любит королей, неминуемо погибнут.

– Граф! Граф! Откуда у вас это роковое предчувствие?

– Увы, государыня, – отвечал де Шарни, качая головой, – в пору этой злосчастной войны в Америке меня, как и многих других, охватило лихорадочное стремление к свободе; я тоже захотел принять деятельное участие в освобождении рабов, как тогда говорили, и сделался масоном; я вступил в тайное общество вместе с такими людьми, как Лафайет или Ламеты. Знаете ли вы цель этого общества, сударыня? Истребление тронов. Знаете ли вы его девиз? Три буквы: LPD.

– – И что означают эти три буквы?

– Lilia pedibus destrue – топчите ногами лилии.

– И как же вы поступили?

– Я вышел из общества, ничем не запятнав свою честь; однако на одного выбывшего члена приходилось двадцать только что принятых. Так вот: то, что происходит сегодня, это, сударыня, пролог великой драмы, которая готовилась в тиши, во тьме уже целых двадцать лет. Во главе людей, будоражащих Париж, распоряжающихся в Ратуше, занимающих Пале-Рояль, взявших Бастилию, стоят люди, мне знакомые, – это мои бывшие собратья по тайному обществу. Не обманывайте себя, государыня, все, что свершилось, – не результат несчастливого стечения обстоятельств; это мятеж, готовившийся уже давно.

– О, вы так думаете! Вы так думаете, друг мой! – вскричала королева, заливаясь слезами.

– Не плачьте, государыня, но постарайтесь понять, – сказал граф.

– Постараться понять! Постараться понять! – повторила Мария-Антуанетта. – Чтобы я, королева, я, повелительница двадцати пяти миллионов людей, я старалась понять эти двадцать четыре миллиона подданных, которые, вместо того чтобы повиноваться мне, бунтуют и убивают моих друзей! Нет, я никогда не смогу их понять.

– И тем не менее вам придется это сделать, ибо с тех пор как повиновение наскучило этим людям, рожденным для того, чтобы вам повиноваться, они стали видеть в вас врага, и покамест зубы этих голодных людей не сделаются достаточно остры, для того чтобы загрызть вас, они будут бросаться на ваших друзей, которых ненавидят еще сильнее, чем вас.

– Быть может, вы хотите уверить меня, господин философ, что они правы? – надменно воскликнула королева; зрачки ее расширились, ноздри раздулись.

– Увы, государыня! Да, они правы, – отвечал граф мягким, нежным тоном, – ибо когда я в моем мундире с золотым шитьем, в сопровождении моих лакеев, на чьи ливреи пошло больше серебра, чем потребовалось бы для того, чтобы прокормить три семьи, прогуливаюсь по бульвару в карете, запряженной прекрасными английскими лошадьми, двадцать пять миллионов голодных людей, именуемых вашим народом, задаются вопросом, какую пользу приношу им я, человек, ничем от них не отличающийся.