Дремучие двери. Том II - Юлия Иванова

Мы называем себя Исповедниками Замысла Неба, изанами. Изания — не какая-то, упаси Боже, единая религия, так как мы полагаем, повторяю, что Путь к Богу у каждого индивидуален.

Мы объединяем тех, кто отдаёт, а не БЕРЁТ. Ибо в дороге надо быть налегке.

Тех, кто стремится восходить на ЗОВ, к явному или «неведомому» Богу, а не иссякнуть в гордых безумных и бесплодных попытках переделать в корне мир, подремонтировать его гнилыми кирпичами. Мы не собираемся тащить «лежащий во зле» на Небеса, повторяя горький опыт Вавилонской башни. Лишь отданное «разумному, доброму, вечному» — ступени в Небо.

Всё чаще попадалось ей в прессе и наслуху имя Егорки Златова, сына Глеба и Вари, популярность которого росла, и, как ни странно, скандальная. Егорка не стал ни священником, ни иконописцем, ни реставратором, как хотел отец. Он вдруг стал появляться на эстрадах парков, в клубах, в залах ожидания — везде, где уже собран народ или можно легко собрать аудиторию. И аудитория собиралась. Егорку слушали, разинув рты — его песни под гитару, баллады, притчи, чаще всего прямые проповеди с гитарными вставками — маленькие шедевры на в общем-то не новую, но подзабытую романтическую тему — тоска по Небу. Не космическому, не метеорологическому и даже не эстетическому, а по иной, нездешней жизни, которую Егорка в отличие от других фантазёров-небожителей представлял себе не абстрактно, а реальнее земной, в деталях и подробностях. Это были не лубочные купидоны с арфами и лютнями, а преображённая новая земля, новый человек, живущий по иным законам.

У Егорки к тому же оказался неожиданно сильный и что называется «хватающий за душу» голос, от которого девчонки плакали и у многих по спине бегали мурашки. Сборы были большие, хоть и добровольные. Даже милиция не гоняла, слушала.

Ободрённый Егорка стал давать настоящие концерты, выпустил несколько дисков и клипов. Теперь он выходил на сцену с ног до головы закутанным в тёмнофиолетовую мантию, подобно средневековому монаху. Белый овал лица и какой-то странный головной убор, дающий эффект кометы на ночном небе. По бокам еще два таких же фиолетово-бледных гитариста. От егоркиных баллад и проповедей хотелось не орать исступлённо, не дёргаться, не ломать стулья, как на концертах рок-идолов, а обняться всем залом, закрыть глаза и молча слушать ещё и ещё. Егоркин хит про маленькую свечу, которая, отдав без остатка тепло своего огня и став лучом, летела в Небо навстречу Свету, отцу своему… И толстые декоративные свечи в роскошных бронзовых подсвечниках, холодные и тяжёлые, и эффектные бенгальские огни, не греющие, самодостаточные, оставляющие после себя нанизанную на шампур мёртвую головешку, умирали на остывающей земле и молили о спасении. И она вернулась, пожалев их. Светлый, жаркий, животворящий луч пытался зажечь их, остывающих, потому что лишь тепло и свет приемлет Небо. Они слушали, но не слышали…

Песенка о свече стада егоркиным гимном. Чтобы всё обрести, надо всё отдать. Воскреснуть — это сгореть дотла. Только Огонь, Свет и Тепло бессмертны.

Уже тогда Егорка задумывал свою Изанию — движение, которое расшифровывалось как «Исповедники Закона Неба», и искал средства и единомышленников. Егорка откапывал их прямо среди зрителей-слушателей и монолог «Так говорил Егор Златов»… (как гласила афиша) часто заканчивался коллективными прогулками до самого дома, а потом «ужином с Егором» у него дома. Или в кафе, когда ангельское варино терпение и запасы в холодильнике иссякали. И значками «Навеки с Егором», и аналогичными наклейками на майках у экзальтированных егоркиных фанов. Варя, с которой часто перезванивалась Иоанна, чтобы получить сведения о Гане (Глеб тоже активно подключился к возрождению Святореченского монастыря и разрывался, как всегда, между Святореченском и вынужденными наездами в Москву). Варя сказала, что Егоркин заскок не связан, слава Богу, ни с экуменизмом, ни с насильственным переворотом, ни с терроризмом, а остальное её не интересует. Мол, Егорка одержим идеей спасения Отечества. Извечным вопросом «Что делать?» И ему кажется, что он знает ответ. Призывы спасать каждый себя его не убеждали. Он парировал, что даже Преподобный Сергий, когда Отечество было в опасности, благословил монахов на битву. И что если наше дело лишь терпеть и молиться, то зачем Господь дал человеку таланты, разум, дар слова, силу убеждения? Зачем вообще нужна земная жизнь, если в ней ничего нельзя менять?

Егорка говорил: так получается, что никому, кроме монахов да «рождённых свыше» мирян, не спастись. А как быть тем, которые в миру, но не хотят жить по законам зла, в котором этот мир лежит, не хотят подчиняться тому кто «правит бал»? Кто не верит в Бога, или на пути к вере, или не воцерковлён. Мол, мы, верующие, бросаем таких людей в волны полного акул «моря житейского» вместо того, чтобы их завоевать. Варя не знала, что ответить Егорке, а Глебу было не до него. Даже отец Киприан пребывал в сомнении. Мол, у власти руки в крови, и капитализм этот дикий, и порнуха… Егорка его так впрямую и спросил: «Разве сейчас меньше для души опасности, меньше искушений»? Батюшка благословил поступать, как велит совесть.

— В общем я не вмешиваюсь. Ты ведь знаешь Егорку — если ему что втемяшится…

Иоанна вспоминала неулыбчивого, на кого-то /она никак не могла определить/ похожего мальчика, его недетские познания и рассуждения, привычку повелевать младшими и воистину нечеловеческое упорство, с которым он доводил до конца начатое. Вспомнила, как Егорка однажды пять часов помогал ей завести машину и когда, наконец, мотор затарахтел, стал извиняться, что он, чурка, не мог раньше догадаться прокалить свечи.

Егорка изначально предъявлял к себе непомерные требования во всем, не допуская и не прощая никаких слабостей.

Единомышленников у Егорки, по словам Вари, хватало, чего нельзя было сказать о средствах на осуществление «планов громадья». И тогда Егорка со своими бледно-фиолетовыми гитаристами сняли в доме напротив полуподвальное помещение и в свободное от проповедей-концертов время занялись вулканизацией шин. Варя видела из окна кухни, как нескончаемым погоном то подъезжали, то отъезжали егоркины клиенты, Егорка приходил домой чумазый, пропахший резиной, бензином и машинным маслом, жильцы писали жалобы, а он приносил домой коробки таких же пробензиненных и промасленных денег, пересчитывал и снова куда-то относил, отдавая по-прежнему матери на питание скромную свою долю.

— Мама, это все не моё, — говорил он, — Это на дело.

По вечерам ребята по-прежнему пели, проповедывали, подбирая энтузиастов для этого самого «дела», тоже, наверное, не всегда бессеребренников. Потому что в один прекрасный день изанам удалось недорого купить пусть требующий колоссального ремонта, но целый лечебно-оздоровительный комплекс в ближнем Подмосковье у одного когда-то процветающего, а ныне приватизированного обанкротившегося завода. Два жилых корпуса, один лечебный, столовая с кухней, спортзал с бассейном, теннисные корты, теплицы и довольно приличный парк. В общем, настоящее имение.

Варя была в ужасе. Она сказала, что Егорка извёл на это полуразвалившееся Троекурово все свои спонсорские миллионы, да ещё влез в долги — на ремонт потребуется едва ли не больше, чем на покупку, никаких колёс не хватит. И если Егорка там собирается устраивать коммуну, то она не понимает, почему у него в компаньонах появились какие-то сомнительные капиталисты, к тому же нерусские, и «новые русские», которых она терпеть не может. «Вроде твоего Филиппа», — сказала бесцеремонно Варя, — и даже один банкир. «Правда банкир вполне приличный, жертвующий кучу денег на храмы и вообще, как ни странно, верующий — Варя его часто встречала в «Кузнецах». Представляешь, он молится, а поодаль два таких амбала. Чуть кто рядом руку поднимет перекреститься, они глазами зырк — бдят… Это в Божьем-то храме!» Но егоркины изане, хоть и звучали как «инопланетяне», оказались гражданами весьма практичными. Первым делом отремонтировали часть жилого корпуса /жили поначалу по несколько человек в комнате/, засадили зеленью и цветами обе теплицы, в ещё пустом подвале разместили ящики с грибницей шампиньонов и вешенки. Привели в порядок корты и стали сдавать игровое время окрестным дачникам из новых русских. Потом пошли цветы, тепличная продукция, бойкие девчонки-изанки торговали на рынках букетами тюльпанов, пучками первой редиски и петрушки, связками выгоночного лука.

Девчонки были прехорошенькие, им очень шла форма, похожая на школьную — только юбка и жилет были не синими, а тёмнофиолетовыми, темнолиловыми. За что девчонок называли фиалками или чернильницами. Фиолетовый символизировал сплав синего, белого и алого — Неба, чистоты и крови. Коммуну, признавшую Бога, и Небо, благословившее и одухотворившее знамя коммуны. Блузка — любая, кому что идёт, тёмнофиолетовая пилотка или берет, или бейсболка с козырьком — тоже кому что идёт. Можно вместо юбки брюки, и фиолетовый галстук в звёздочки под цвет блузки. И еще значки, похожие на пионерские, только вместо трёх языков пламени пионерского костра — три пары сомкнутых, взметнувшихся к небу рук. Три фигурки с поднятыми к Небу лицами — темно-, жёлто-, и светлокожими. «Дети разных народов, мы мечтою о Небе живём», — прокомментировала Варя.