Новый Мир ( № 2 2010) - Новый Мир Новый Мир

Японцам достается буквально за все — они не понимают русские анекдоты (а многие ли иностранцы их понимают?), машины их оборудованы караоке (это уже из разряда курьезов а lаa любимое сообщение советских информагентств о выведенных японцами квадратных арбузах)… Есть и серьезные обвинения: японские преподаватели читают лекции по комиксам, японские клерки — это ожившие роботы с двумя микросхемами, японцы совершенно не способны к абстрактному мышлению и анализу, все их научные разработки заказаны за границей, да и вообще (эта мысль появляется с назойливостью рекламы), «все, чем сегодня славится в мире японская культура, было заимствовано в Китае» или, на худой конец, на Западе. Все это тем более досадно, что частично эти важные утверждения справедливы, но именно что частично, и нуждаются в более тонком анализе…

Книгу, однако, можно рекомендовать не только утомленным местными обычаями японистам и служащим японских фирм (как, помню, в японской организации, где я раньше работал, локальным хитом был «Страх и трепет» Амели Нотомб об ужасах работы в японской корпорации). Здесь находится место рассказу обо всем — о работе японской полиции и функции адвокатов, об учебных курсах школьников и студентов, о японском сервисе и ТВ… Читатель узнает и такие крайне любопытные частности: почему японцы не жалуют консервы, почему все передачи снабжены субтитрами, отчего меняется микроклимат в японских городах и почему японская Красная Шапочка извиняется перед охотниками (она проявила непростительную самостоятельность, пойдя одна в лес, в результате чего оставила бабушку без пирожков…). К плюсам можно отнести и частые ссылки на работы ведущих отечественных и зарубежных японоведов, и своеобразные «case study» — иллюстрирующие различные положения примеры из собственной практики автора, часто очень смешные.

Т а т ь я н а  Г р и г о р ь е в а. Япония. Путь сердца. М., «Культурный центр „Новый Акрополь”», 2008, 392 стр.

Т. П. Григорьева — один из ведущих отечественных японоведов еще старой школы, доктор филологических наук, профессор, автор таких книг, как «Японская художественная традиция», «Красотой Японии рожденный», и др. Ее новая книга, нужно отметить, «не столько о Японии, сколько о Пути. Вопрос о Пути связывает воедино размышления автора об удивительных параллелях между мировоззрением Японии и России, о судьбах мира, запертого сейчас в узких рамках рационализма» (из аннотации).

И действительно, первые цитируемые авторы — Шпенглер, Плотин, Трубецкой, Аверинцев, Тагор, Вернадский, Ницше, Блаженный Августин… И разговор даже не о России, а о состоянии нынешнего мира, человека, времени, произошедших, происходящих и предстоящих метаморфозах духовного мира Запада и Востока…

Да, перед нами скорее философское эссе, чем страноведческая книга, больше теософия, чем даже культурология, — «Роза мира» и «Закат Европы» от японистики. Есть здесь элементы и настоящей проповеди — Татьяна Петровна не скрывает своих эмоций («Стыдно! Стыдно за терпимость тех, кто приемлет клевету; страшно за соблазненных»). Так писать сейчас не принято, не модно . Так писать сейчас — могут немногие. И это выводит автора на совершенно другой уровень разговора. Например, японские обыкновения, объясненные в книге А. Прасола, толкуются в совершенно ином ключе.

И я не имею тут в виду прямые расхождения во взглядах (так, Прасол пишет о том, что японцы, не мысля абстрактными категориями, разбирают каждый процесс на доступные участки, тогда как в этой книге сказано: «Восточный ум не располагает к оперированию понятием „часть”: мир един, он не конструируется, а существует извечно, меняется лишь форма его проявления»). Это скорее взгляд практический и метафизический. А. Прасол много пишет об архаической общинности, антииндивидуалистичности японского общества, Григорьева же раскрывает это явление: «Если говорить о „групповой логике”, то японцы, действительно, ставят на первое место общее, родовое (не случайно они пишут сначала фамилию, а потом имя). Но все имеет обратную сторону — уникально каждое кокоро (сердце, душа, дух. — А. Ч. ). В родовой памяти, в почитании предков, в умении ценить и учиться у прошлого — причина успеха японцев. Недвойственность, закон подвижного Равновесия, отражает стиль мышления: общее для них не существует без индивидуального, как индивидуальное без общего. Односторонность саморазрушается, противоречит Дао».

Осуждать нынешние времена с позиции религиозного идеала, надеяться на скорый возврат к тем временам, когда человек, после ужасных уроков минувшего  века, преодолеет наконец трагический разлад между душой и разумом, вернется к утраченному духотворному источнику, — все это может для многих сейчас прозвучать наивно. Но мысли Т. Григорьевой звучат скорее как афоризмы, философские максимы, с которыми, если вдуматься, нельзя не согласиться. Вот, например: «Не потому ли Свобода обошла западное сознание стороной, что ее искали не внутри, а вовне, в условиях существования, а не в преображенной душе?» Вопрос этот, кажется, можно было бы найти у Бодрийяра, стань он вдруг критиковать западную цивилизацию с позиций традиции.

Но не стоит думать, что автор не анализирует собственно японскую эстетику,  — ее определение, например, того же дзуйхицу прекрасно в своей законченной афористичности и точности: «От непреложного правила Гармонии (Ва) , союза Небесного и Земного, родилось у японцев и чувство Целого, внутренней свободы, самоестественно рождающегося образа, как в прозе дзуйхицу (букв. — „следовать кисти”)».

«Из непринуждения, Пустоты-Небытия все рождается в свободе, резонируя на сердце человека. Без этого чувства невозможно понять ни одного коана, ни искусства Но, ни Путь чая, ни поэзию хайку. Все рождается из Пустоты само по себе, „как есть” (коно мама), поэт лишь настраивает душу в унисон грядущему». Так, кажется, была написана и эта книга.

К э н д з и  М и я д з а в а. Звезда козодоя. Перевод с японского Е.  Рябовой.СПб., «Гиперион», 2009, 376 стр.

Миядзава, неизвестный и не переводившийся у нас, в действительности — один из самых любимых у себя на родине авторов — его строчки (однозначно отнести их к прозе или поэзии сложно, скорее это притчи, сказки) «Устоять перед дождем / Устоять перед ветром…» знает буквально каждый японец, как мы, например, «Мы в ответе за тех, кого приручили».

При этом любят не только его книги — «святой Кэндзи», как его называли, разве что официально не причислен к лику святых. Родившийся в далекой и бедной префектуре Иватэ, Миядзава много болел в детстве — не от этого ли чувство эфемерности всего сущего? Рано начались и столкновения с отцом-ростовщиком — адепт буддийской школы Нитирэн, Миядзава был очень религиозен в жизни (правда, откровенно религиозных сочинений, как, например, у Кодзиро Сэридзавы, приверженца учения Тэнри, чьи «Книга о Боге», «Книга

о Человеке» и «Книга о Небе» недавно вышли на русском в великолепном переводе Т. Л. Соколовой-Делюсиной, у него нет). Учитель, агроном, он закончил жизнь, помогая крестьянам, — обучал их, помогал из своих средств (и иногда бывал чуть ли не бит за свое бескорыстие  — не все из его прогрессивных методов давали богатый урожай). Женат не был, умер от туберкулеза в 37 лет. Выпустил две книги за собственный счет — другие рукописи нашли друзья после смерти у него дома, как и у Кэнко-хоси. При этом был действительно светлым человеком, без тени гордыни наставника.

Эсперантист и пацифист, больше всего он напоминает мне отечественных подвижников-космистов рубежа двух прошлых  веков, «одухотворенных людей» вроде Н. Федорова, В. Вернадского или К. Циолковского. «Сокровенный человек» Миядзавы, в отрепьях скитавшийся по стране, чтобы обучить крестьян в глубинке новым способам мелиорации, — это действительно такой японский Андрей Платонов. Потому что во многих своих сказках-притчах он, как и на своих уроках, старается чему-то обучить. Он говорит о том, какие преимущества приносит использование в хозяйстве электричества, излагает азы астрономии и минералогии, мечтает о том, что в светлом будущем исчезнут лавочники. И, в духе идей Федорова о «действии взрывчатых веществ на атмосферические явления», предлагает некий хитрый проект изменения течения реки, почти как в «Джане», правда, с помощью вулканических выбросов (вулканы с их энергией он, к слову, любил так же, как Платонов свои паровозы)…

Впрочем, научно-социальным прожектерством Миядзава не ограничивается, есть и более глубокий пласт. В своих сказках он подводит к мысли, что убивать на охоте зверей плохо, нельзя обманывать и красть. Когда Миядзава пишет, что «мы должны делать то, что должны и можем», что гораздо лучше умереть самому, чем причинить хоть малейший вред ближнему, и что «кимоно и клецки — этого недостаточно! Хочется сделать еще что-то очень, очень хорошее. Такое хорошее, чтобы от радости леший заплакал, закрутился на месте, а потом подпрыгнул аж до неба», вспоминаются уже притчи Толстого.