Собрание сочинений. Т.26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», «Смесь». Письма - Эмиль Золя

Теперь скажи — разве не чудесно было бы создать иную, оригинальную поэзию, не подражать больше ни певцу Греции, ни барду Севера, позволить движениям души свободно изливаться в стихах, не прибегая к участию сильфид и нимф? Уверяю тебя, поэзия, которая не будет говорить ни об Аполлоне, ни об Артемиде, не будет, как нынешняя, млеть от восторга при виде ручейка или луны, поэзия сильная и нежная — такая поэзия была бы вершиной искусства. Одаренный человек, который в один прекрасный день встанет и скажет:

Мы мысли новые вливаем в новый стих, —

этот человек заслужит восхищение толпы, и если только он не окажется ниже своего замысла, его ждет бессмертная слава.

Но вернемся к Андре Шенье. Его идиллии — самое лучшее и самое совершенное из его наследия. Их изящество скорее ласкает, нежели возвышает душу; впрочем, этот жанр и не требует ничего другого. Прочитай их, я уверен, что они доставят тебе большое удовольствие.

Мне не терпится перейти к его элегиям, над которыми я долго размышлял. Они адресованы возлюбленной, Камилле. Итак, это описание радостей и горестей любви. Я давно уже собираюсь заняться одним исследованием — исследованием того, как изображают любовь поэты всех времен. До чего любопытно будет сравнить Горация, Петрарку, Мольера (в некоторых сценах) и Ламартина. Называю тебе только четырех, разумеется, каждый из них представляет свой век. Манера любить женщину, отдаваться любви, очевидно, всегда была одна и та же, или, во всяком случае, почти одна и та же. Мне кажется, что когда ты рядом с любимой — в какой бы точке земного шара ты ни находился, — ты говоришь ей приблизительно одни и те же слова; и с самого сотворения мира слова эти изменились очень мало. Как же получилось, что в каждую эпоху у поэтов была особая, оригинальная манера разговаривать со своими избранницами? Конечно, я имею в виду — разговаривать в своих произведениях, ибо не могу себе представить, чтобы они вздумали декламировать эту дребедень, находясь у ног своих красоток. Эпикуреец Гораций не может любить свою любовницу, не валяясь на травке со стаканом фалернского в руке, — и это еще не самое безнравственное. Петрарка с каждым своим стихом едва не улетает на небо. Вместе с Мольером и его веком, веком Людовика XIV, рождается арсенал луков, стрел, кандалов, цепей и т. д. — целый набор орудий пытки, при помощи которых жестокие красавицы терзали своих любовников. Что до Ламартина, то он сентиментально хнычет у озера, призывает в свидетели луну и звезды, погружается в природу по самую шею. Но ведь эти четыре человека любили! Стало быть, существуют разные способы любить? Нет, конечно, нет. Все дело в том, что они повиновались моде своего времени и, пожалуй, еще больше — нравам, склонностям своего века. — Ты видишь, какое интересное исследование можно было бы сделать: не только сравнить различные способы выражения любви, но увидеть за этими способами выражения целый народ и его обычаи. Пожалуй, я был неправ, утверждая, что люди во все времена говорили любимой женщине одни и те же слова, но если допустить, что даже и в жизни Гораций был более земным, чем Петрарка, такое исследование не потеряет своего значения. Напротив, как я уже только что сказал, мы могли бы в стихах поэта найти отражение обычаев современного ему народа.

У Андре Шенье слегка чувствуется век Людовика XIV, и, кроме того, он на каждом шагу прибегает к посредничеству Гомера и Вергилия. И все-таки я предпочитаю его элегии многим посредственным произведениям нашего времени. Повторяю еще раз — как чудесно было бы уметь воспевать любовь, не обращаясь к образам прошлого! Создать прекрасную поэзию, в которой говорила бы только душа, не заимствуя при этом для передачи своих радостей и горестей избитые сравнения, не испуская восторженных восклицаний перед лицом природы, и т. д. и т. д. Словом, создать любовные стихи, достаточно совершенные, чтобы не быть смешными, стихи, которые можно было бы прочитать у ног любимой, не боясь, что она расхохочется тебе в лицо.

Поскольку это письмо посвящено, главным образом, литературе, в заключение я изложу план небольшой поэмы, которая уже более трех лет вертится у меня в голове. Называется она «Цепь бытия»[66]. В ней будут три части, которые я хотел бы назвать так: Прошлое, Настоящее, Будущее. Песнь первая (Прошлое) охватит последовательное возникновение живых существ, появившихся до человека. В ней будут описаны все катаклизмы, происходившие на земном шаре, все, что рассказывает нам геология об уничтоженных равнинах и о животных, ныне погребенных под развалинами. Песнь вторая (Настоящее) расскажет о человеческом роде в период его зарождения, когда он пребывает в диком состоянии, и доведет рассказ до нашей эпохи — эпохи цивилизации. Все то, что мы знаем из физиологии о физической стороне человека, а из философии — о стороне нравственной, войдет, хотя бы вкратце, в эту вторую часть. И, наконец, третья и последняя песнь (Будущее) явится великолепной фантасмагорией. Исходя из того, что бог, сотворив свои первые существа, создал также зоофитов, этих уродливых тварей, которые не жили, а прозябали, а потом уже человека, последнее свое создание, можно представить себе, что человек — еще не последнее слово творца и что после исчезновения человеческого рода наш мир будут населять новые, все более совершенные существа. Описание этих существ, их нравов и т. д. и т. д.

Итак, в первой части я — ученый, во второй — философ, в третьей — лирический певец, во всех трех — поэт. Нельзя отрицать, что идея великолепна, особенно если исполнение будет соответствовать замыслу. Не знаю, видишь ли ты, какие горизонты открывает эта поэма, но мне они кажутся такими широкими, такими лучезарными, что я с моими жалкими рифмами пока что не решаюсь взяться за стихи на эту грандиозную тему.

Все письма я пишу без черновиков, так что не ищи в них особой чистоты языка. Должно быть, я делаю немало ошибок, но, черт возьми, ведь мы сейчас не на уроке словесности! Мы просто беседуем, как два добрых друга, делимся мыслями и наблюдениями. — С нетерпеньем жду твоих писем; надеюсь, что мысли, выраженные в этом письме, не помешают тебе откровенно высказать свои. Первое условие дружбы — возможность искренне, без малейшего лицемерия, открывать все свои помыслы.

Шайян жмет тебе руку. Прошу поклониться от меня Рейно Жюлю.

Кланяйся твоим родителям.

Жму руку.

Твой друг.

Что до той поэмы, над которой я работаю сейчас, то она движется крайне медленно. Вся третья, то есть последняя, часть еще впереди. После нее я, может быть, примусь за «Цепь бытия».

Вот уже несколько недель, как мне сильно нездоровится. Этим и объясняется задержка моих писем.

ПОЛЮ СЕЗАННУ

Париж, 25 июня 1860 г.

Дорогой мой старик!

Судя по последнему письму, ты пал духом; ты даже сказал, что собираешься вышвырнуть за окно свои кисти. Ты жалуешься на одиночество, тебе скучно. — Да, эта ужасающая скука — наша общая болезнь. Это язва нашего века. И разве упадок духа не является одним из последствий сплина, который буквально душит всех нас? — Ты прав, будь я рядом с тобой, я попытался бы утешить тебя, подбодрить. Я сказал бы тебе, что мы уже не дети, что будущее предъявляет к нам свои требования и было бы малодушием отступить перед задачей, которую ты себе поставил, что высшая мудрость — принимать жизнь такой, как она есть, пытаться украсить ее своими мечтами, но твердо помнить, что мечты — это только мечты. — Пусть накажет меня бог, если, восхваляя перед тобой искусство и мечтательную лень, я составлю твое несчастье, окажусь твоим злым гением. Но нет, это невероятно; злой гений не может скрываться в недрах нашей дружбы, не может увлечь к гибели нас обоих. Соберись же с духом! Возьмись опять за кисти и дай волю твоему воображению. Я верю в тебя, и если уж я толкаю тебя к беде, то пусть эта беда падет на мою голову. Главное, не теряй мужества и хорошенько обдумай все, прежде чем встать на этот тернистый путь. Будь мужчиной, на время забудь о мечтах и действуй. — Повторяю, если мои советы дурны, то пусть накажет меня бог! Но я уверен, что мои слова пойдут тебе на пользу, я чувствую это. Если же кто-нибудь осудит меня за них, то я не в первый раз услышу оскорбления, которых не заслужил. Сердце мое истечет кровью, но, как Христос, я скажу: «О господи, сжалься над ними, ибо не ведают, что творят».

Теперь поговорим немного и обо мне. То, что я сейчас тебе написал, взволновало меня, и мои раны снова открылись. Я пришел в этот мир с улыбкой на устах и с любовью в сердце. Я простирал руки к толпе, не ведая зла и чувствуя себя вправе любить и быть любимым; я повсюду искал друзей. Не зная ни гордости, ни самоуничижения, я обращался ко всем, не видя вокруг себя ни высших, ни низших. Какое заблуждение! Мне бросили в лицо едкие и презрительные насмешки, я услышал произносимые шепотом гнусные прозвища, я увидел, как толпа пятится назад, показывая на меня пальцем. Некоторое время я ходил с опущенной головой, спрашивая себя, какое же преступление мог я совершить — такой молодой, с таким любящим сердцем. Но когда я лучше узнал мир, когда взглянул на клеветников более уверенным взглядом когда понял, с какими подонками имею дело, тогда… ну, тогда я поднял голову и в сердце моем поселилось высокомерие. Я понял, что велик рядом с карликами, суетившимися вокруг меня, я увидел, как ничтожны их мысли, как жалок весь этот сброд. И дрожа от восторга, я избрал своими богами гордыню и презрение. Мне легко было бы оправдаться перед ними, но я не пожелал снизойти до этого шага, я задумал другое — раздавить их своим превосходством и отравить ядом, чье имя зависть. Я обратился к поэзии — этой дивной утешительнице, и если бог дарует мне славное имя, с каким наслаждением я швырну это имя им в лицо, как лучший ответ на их дурацкие насмешки! — Да, я могу быть высокомерен с этими скотами, но только не с вами, друзья мои; я сознаю все свои недостатки и знаю, что у меня есть одно-единственное достоинство — любовь к вам. — Словно утопающий, который цепляется за всплывшую на поверхность доску, я цепляюсь за тебя, мой дорогой старина Поль. Ты всегда понимал меня, твой характер был мне симпатичен, я нашел в тебе друга и возблагодарил небо. Бывали случаи, когда я боялся тебя потерять, но теперь это кажется мне невозможным. Мы слишком хорошо знаем друг друга, чтобы когда-нибудь нам пришло в голову расстаться. — Прости, что я заговорил об этих волнующих вопросах. Я считал себя обязанным это сделать, чтобы еще более укрепить нашу дружбу, если возможно.