Васёк Трубачёв и его товарищи - Валентина Осеева

— Ненавижу я их! Ненавижу! — крепко сжимая зубы, проговорила Валя.

— Их выгонят! — твёрдо сказал Васёк.

Девочки встрепенулись.

— Когда? — нетерпеливо спросила Нюра.

Валя строго посмотрела Ваську в глаза:

— Когда?

— Когда же? Когда? — прошептала Лида.

— Выгонят, и всё! Не сразу, конечно. Потерпеть надо.

Девочки вздохнули. Валя отвернулась и стала смотреть в тёмное окно.

— А помните, как хорошо мы жили! Бегали в школу, — неожиданно улыбнулась она. — Леонид Тимофеевич всегда шутил с нами. Грозный на крыльце стоял… А в классе из окна видно было берёзку…

— И липы там цвели и клён был, — вставила Нюра.

— Всё было! И сирень была! — заторопилась Лида Зорина.

Валя покачала головой:

— Нет. У окна одна берёзка… Белая-белая, тоненькая-тоненькая… Она всегда на нас глядела. А весной положит ветки на подоконник и стоит, как живая…

— А ещё, Валя, помнишь, как в учительской глобус со шкафа упал? — засмеялась Синицына.

— Помню.

— А Белкин его за мячик принял и давай катать! — весело добавил Коля Одинцов. — Это ещё в первом классе было!

— А помните…

Одно воспоминание сменяло другое. Говорили обо всех и обо всём, кроме родителей. О родителях не говорили, боясь расплакаться. Но воспоминания сами по себе были так полны школой и домом, так неразрывно были связаны между собой, что при одном из самых весёлых воспоминаний — о том, как перед отъездом, на вокзале, Мазин посадил свою маму на чью-то корзинку с продуктами, — девочки заплакали. Мальчики, борясь с собой, недовольно сопели. Маленький Павлик, дремавший на скамейке, протёр кулаками глаза.

— Я хочу спать! — пожаловался он.

Нюра вскочила.

— Ой, я и забыла, как не стыдно! — упрекнула она сама себя, бросаясь к Павлику. — Одинцов, встань, я ему тут постелю. Подержи-ка его пока — видишь, он совсем спит.

Она сунула Коле Павлика.

— Ну, куда ещё… — начал было протестовать Одинцов, но, вспомнив что-то, любезно предложил: — Давай, давай! Клади на меня одеяло! И подушку клади! Ничего — я подержу, мне не тяжело!

Навьюченный как верблюд, он стоял посреди хаты, смущённо улыбаясь.

Когда Павлика уложили, Васёк вдруг вспомнил:

— Да! А почему вы нас не искали, не пришли к нам, не дали о себе знать! Ведь Митя с горя заболел совсем, да и мы тоже.

— Как — не искали? Мы всю станцию исходили, спрашивали… Нам сказали, что вы все уехали. Сели в поезд и уехали.

— Да ведь это не мы! Это Сергей Николаевич с нашими ребятами. Ведь они ещё при вас тогда на легковую садились. Ещё там Белкин был, Надя Глушкова, все девочки!

— Да, да! А мы думали, что вы их догнали и все вместе уехали… А о Сергее Николаевиче ничего не слышно?

— Нет, как же услышать… Да он, верно, на фронте теперь.

За окном послышался шум. Залаяла собака, загудели машины; из темноты блеснули фары, по улице забегали огоньки, послышались голоса. Нюра схватила со стола лампу и поставила её на печь. Из-за перегородки вышла босая девочка лет десяти. За ней волочилось серое байковое одеяло. Не обращая внимания на мальчиков, она закуталась в него и села на скамейку, подобрав под себя ноги.

Валя села с ней рядом, обняла её за плечи:

— Мама придёт — не бойся.

Девочка молча, с беспокойством в глазах, глядела на дверь.

По селу мчались мотоциклисты, под окнами пробегали солдаты.

— Лида, я за тётю Ульяну боюсь… Может, выйти поглядеть? — сказала Нюра Синицына.

— Не надо. Подождём ещё.

Валя тихо говорила что-то девочке в байковом одеяле. Та слушала её, не отвечая и не сводя глаз с двери.

— Маруся, дочка тёти Ульяны… За маму свою боится, — шепнула Ваську Лида.

— А куда она пошла?

Лида прижалась губами к его уху:

— В лес…

Спустя полчаса, когда шум в селе затих, девочка на скамейке вдруг подняла голову и радостно улыбнулась:

— Мама!

В хату поспешно вошла Ульяна. Она неровно дышала; стёганка на её груди расстегнулась, платок, повязанный двумя концами под розовым подбородком, съехал на затылок.

— Що, попугались, диты?

Она накинула на двери крючок, сунула Нюре какую-то сумку, сбросила с себя стёганку и, увидев ребят, строго спросила:

— А то чьи хлопцы?

— Это свои… наши! — поспешили объяснить девочки.

— Нас Матвеич послал, — сказал Васёк.

— Матвеич? — Мирониха всплеснула руками; красивое лицо её, румяное от ночного ветра, побелело, губы мелко-мелко задрожали. — Боже ж ты мий! Боже ж мий! — Она медленно подошла к Ваську, со страхом оглянулась на свою дочку: — Доню моя… Может, про батька своего сейчас прослышим?

Девочка посмотрела на Васька:

— Живой он?

Васёк отошёл в угол, расстегнул ворот, вытащил толстый пакет. Мирониха с трепетом взяла его, осторожно надорвала края, не переставая шептать:

— Боже мий, боже мий…

В конверте была пачка бумаг и письмо. Мирониха спрятала бумаги на грудь, поднесла к лампе письмо и громко прочитала:

— «Милая жена моя Ульяна! Дорогие мои дети…»

Мирониха заплакала, прислонясь лбом к печке и прижимая к груди письмо.

— Живой! — радостно сказала девочка, оглядываясь на встревоженные лица ребят. — Это она от радости плачет! Папка живой? — Она вдруг разговорилась. — Наш папка не помрёт! У него сила большая! Он здоровый — он может сразу десять фашистов уложить!

— Та молчи! — прикрикнула на неё Ульяна.

Она уже не плакала, а дочитывала письмо, разглядывая его при свете лампы со всех сторон. Потом, вытерев кончиком платка мокрые щёки, облегчённо вздохнула, положила в пакет письмо и вышла за перегородку.

— Собирайте на стол, девчата, — послышался её голос.

Нюра и Лида вытащили из печи кулеш, поставили миски, нарезали хлеб. Мирониха вышла, подсела к столу:

— Угощайтесь, гости дорогие, чем есть! Небогато теперь у нас. Живём по пословице: «Казала Настя, як удастся».

Мальчики вдруг почувствовали отчаянный голод и набросились на еду. Девочки угощали их и расспрашивали про Мазина, Русакова, Сашу, Севу… Передавали поклоны.

Ульяна тоже спрашивала — про Матвеича, про то, что делается в колхозе, как живут там при фашистах люди. Спрашивая, она часто смотрела в угол на ходики и морщила лоб — видно, думала своё, другое…

Одинцов вдруг что-то вспомнил, вытащил из кармана Нюрины стихи и с чувством прочёл:

Зелёненький поезд сюда нас привёз…

Девочки удивились:

— Откуда это у вас?

— Хлопцы принесли.

Нюра покраснела:

— Ой, это, наверно, кто-нибудь мою тетрадку по дороге нашёл! Она из корзинки выпала… Я и видела, но не до неё тогда было…

— А мы так обрадовались! — с жаром сказал Одинцов, пряча бумажку. И как будто невзначай добавил: — Хорошо ты стала писать! Мысли хорошие!

После ужина Валя убрала посуду. Мирониха вздохнула, поглядела в окно:

— Ну, хлопцы, накормила я вас чем могла, а оставаться вам тут нельзя — того гляди, эсэсовцы по хатам забегают. Прицепятся: кто такие, — беда будет! Хоть и жалко мне вас, а надо вам потемну из села выйти. Матвеичу скажете: живы, здоровы, а что надо — пускай присылает. — Она встала, накинула стёганку, повязала платок. — Пойдёмте, голубчики мои, провожу… Опасно вам одним идти, ещё на патруль наскочите.

Девочки умоляюще взглянули на Мирониху. У Лиды блестели в глазах слёзы.

— Мы и не повидались совсем, — тихо шепнула она Ваську. — Когда теперь придёте?

Валя и Нюра тоже загрустили. Одинцов вдруг с жаром стал доказывать Миронихе, что ей не к чему их провожать, что они дорогу заметили и найдут сами.

— Вам нельзя, вы ещё скорей нас попадётесь. Мы где ползком проползём, где за кустом спрячемся, а вы уже старая всё-таки! — горячо сказал он.

— Старая? — Мирониха засмеялась, на красивом лице её блеснули ровные белые зубы.

Коля покраснел, спрятался за Васька. Девочки засмеялись.

— Ну, добре! Что я старая, так я с этим не согласна. А что опасно мне сейчас выходить, это ты правду сказал… Только и одних вас пускать нельзя: вы нездешние, наших тропок не знаете… — Она глубоко вздохнула, посмотрела на Маруську: — Снаряжайся-ка, доню…

— Тётя Ульяна, я пойду! Я с Лидой! Мы огородами пойдём, — вскочила Валя. — Я там каждый кустик знаю.

— Тётя Ульяна, мы пойдём! — запросилась Лида. — Пусть Маруся останется!

— Ну, добре! Идите, девчатки, только промеж гряд осторожненько… Покажите дорогу, да и назад!

— И я пойду! — сказала Нюра, бросаясь обуваться.

— Куда все? — рассердилась Мирониха. — У меня за двух-то сердце изболит! Сиди, а то никого не пущу!

Лида и Валя, уже одетые, стояли у двери. Прощаясь с мальчиками, Нюра отвернулась, заплакала.

— Не плачь. Мы всё равно все вместе будем, — тихонько утешал её Одинцов.